«Крестоносцы» войны
Шрифт:
Она поняла его буквально и говорила о чем-то определенном.
— Что именно? — спросил он. — Что вас мучает?
— Что-то очень гадкое. Я не хочу об этом говорить.
— Хуже страха, — сказал он, — бывает неумение с ним справиться. Это очень сложно. — Он не был уверен, насколько она способна понять.
— Я так хорошо отношусь к вам, — сказала она глухо, — вы должны мне доверять.
— Я доверяю.
— Вам нехорошо. Это потому, что нужно опять ехать на фронт? Или вам не нравится ваша работа? Или у вас плохие отношения с товарищами?
— Есть несколько дел, которыми я должен заняться, и боюсь. И есть люди, с которыми я боюсь иметь дело, потому что они скверные.
— Как боши?
— Да, в этом роде.
— Вы их накажете, — сказала она уверенно. Ей даже захотелось рассказать Иетсу, как ее оскорбили, чтобы он пошел и наказал Люмиса. Но нет, это слишком стыдно. — Вы их накажете, — повторила она злорадно. Она уже представляла себе, как Иетс творит над ними суд и расправу.
— Это не так просто, — сказал он.
— Почему? Когда решишься, все просто. Я знаю. Когда парижане решили выгнать бошей, они объединились и выгнали их. Я тоже не думала, что это так просто, а потом вдруг очутилась на баррикаде, вместе с Мантеном. Нужно только забыть о себе.
— Я постараюсь, — сказал он. Как ему уйти от самого себя? Когда врач не пустил его к Торпу, он не настаивал, потому что боялся свидания с Торпом. Когда Уиллоуби не пустил его к Березкину, он не настаивал, потому что боялся открытой ссоры, которой ему все равно не избежать.
Снова он почувствовал, что Тереза и Рут сливаются воедино. Как и Тереза, Рут требовала от него выполнения того, что она считала его долгом, а он укрывался в тиши своего кабинета. Все женщины одинаковы… или дело не в них, а в нем, и всякая женщина, которой он небезразличен, может отнестись к нему только так?
— Вы сейчас в мыслях далеко от меня, — сказала Тереза.
Бедняжка, если бы она знала, что сама посылает его на войну.
— Сейчас, — сказал он, — я пойду и займусь одним из тех дел, которые я должен сделать. Вы меня не поцелуете на прощанье?
— Нет, — улыбнулась она, — никаких наград.
Он покорился.
Военный госпиталь помещался в неказистом здании на одной из окраин Парижа. Он больше, походил на тюрьму, чем на тихую пристань, где людям возвращают здоровье. Иетс разыскал капитана Филипзона в маленькой комнате, на двери которой была приколота бумажка с надписью: «Психиатр».
Филипзон был невысок ростом, с печальным, понимающим взглядом черных глаз и волнистыми волосами, которые он то и дело приглаживал нервным движением пальцев. Да, он помнит лейтенанта Иетса, ведь это Иетс звонил ему по поводу больного по фамилии Торп? Очень трудный случай, очень…
Иетс спросил, не поправился ли больной настолько, чтобы его можно было навестить.
— Да, собственно говоря, нет, — сказал капитан Филипзон, окинув Иетса профессиональным взглядом. Иетс беспокойно задвигался на шатком маленьком стуле.
— Я объясню вам, — сказал Филипзон. — Вот у нас открытая рана. Мы, естественно, перевязываем ее, чтобы в нее не попала грязь, микробы, какое-нибудь инородное тело. А такой Торп — сплошная открытая рана. Мы надеемся, что со временем она заживет, — добавил он, заметив, что Иетса передернуло.
— Я должен его повидать, — не сдавался Иетс.
Из кучи бумаг, загромождавших стол, врач вытащил небольшую карточку.
— Я очень мало знаю об этом больном, может быть, вы, лейтенант, сообщите мне, что вам о нем известно.
— А Торп вам ничего не рассказал?
— Торп не разговаривает, — деловито пояснил Филипзон. — Во всяком случае, понять его невозможно.
У Иетса защемило сердце.
— Неужели он настолько плох?
Филипзон не счел нужным ответить.
— Я пытался получить кое-какие сведения от офицера, по приказу которого он был доставлен сюда.
— Капитан Люмис?
— Да, Люмис. Но он почти ничего не знал, а может быть, не хотел говорить.
Иетс бросил на него острый взгляд. Что он подозревает?
Но Филипзон сразу заговорил о другом.
— Очень досадно, что больного привезли вечером. Меня не было. Тот врач, который первым его осмотрел и обработал его порезы и ушибы, доложил, что больной чем-то, видимо, озабочен, но в общем ничего. Его поместили в общую палату, а среди ночи он стал буйствовать, расшвырял все, что попалось под руку, кричал что-то про фашизм, про заговор. Дежурный врач — опять-таки новый человек — распорядился изолировать его.
— Это что же, вроде одиночки? — спросил Иетс.
— Вроде, — вздохнул Филипзон. — Все это очень печально, лейтенант. Не забудьте, мы имеем дело с теневой стороной жизни.
— Вы-то сами когда его увидели?
— Меня не вызвали, — сказал Филипзон и добавил в защиту своих коллег: — И ни к чему было. Я бы сделал то же, что они, — дал бы ему шприц, чтобы он успокоился. Утром он был такой, как сейчас, и с тех пор все время пребывает в этом состоянии.
— Такие случаи часты?
— Довольно часты.
— Кто-то должен был с ним поговорить, как только его сюда привезли, — сказал Иетс возмущенно.
Филипзон резко отпарировал: — Кто-то должен был помочь ему до того, как его увезли в полицию! Кто-то должен был побывать в полиции и разобраться в его делах! Кто-то должен был не допустить, чтобы его так избили неизвестно где. Кто-то! Кто-то! Бросьте вы свои обвинения, лейтенант, они нам не помогут. — Он сдержался и добавил спокойно: — О себе вам следует на время забыть.
Иетс проглотил пилюлю.
— У вас есть особые причины желать его выздоровления? — спросил врач.
Иетс ответил не сразу.