Крик ворона
Шрифт:
– К прежнему ремеслу? – переспросил я.
– Она ж в кино снималась, артисткой известной была. Татьяна Ларина, помнишь?
Татьяна Ла…
Громко стукнула входная дверь, по прихожей простучали легкие шаги, и в гостиную, как порыв свежего ветра, влетела разлохмаченная чернокудрая девчоночка. Не обратив на меня никакого внимания, она подбежала к Лизавете и, привстав на цыпочки, чмокнула ее в желтую щеку.
– Что так рано, егоза? – спросила просиявшая Лизавета.
– Танцы сачканула… А что Эрна меня все время с Колобковым в пару ставит? Он воняет, – заранее оправдываясь, затараторила девочка.
– Нюта, ну что ты такое говоришь? – сказала Лизавета, сделав
Нюточка повернула голову. Ее черные глазки изумленно округлились: она увидела меня.
– Это дядя Дима, наш сосед, – пояснила Лизавета. – Он помог мне белье донести и остался пообедать.
– Здравствуй, Нюточка, – сказал я.
– Здравствуйте. – Она спряталась за Лизавету и оттуда лукаво поглядывала на меня. – Это вы теперь в захаренковской квартире живете и музыку по вечерам крутите?
– Да. Если мешает, то… – Я растерянно посмотрел на Лизавету.
– А книжки интересные у вас есть? У папы большая библиотека, только я уже все прочитала, кроме геологических. Они скучные и непонятные.
– Нюта, как не стыдно… – начала Лизавета.
– Есть, правда, немного, – сказал я. – Вообще-то книги я держу в другом месте. Но если хочешь, я принесу.
– Хочу, – заявила Нюточка. – А можно я посмотрю какие есть?
– Можно, – поспешно сказал я, опасаясь, что Лизавета опять начнет стыдить эту очаровательную и бойкую девчонку.
Но та лишь пожала плечами и сказала:
– Только сначала руки помой и поешь. Нюточка сквасила рожицу, но послушно вышла из комнаты.
– Ты уж не серчай на нее, – сказала мне Лизавета. – Очень она у нас до книг охочая. От дела не сильно оторвет, если зайдет поглядит?
– Нисколько, – искренне сказал я. – От одиночества тоже устаешь.
Она как-то странно посмотрела на меня и дотронулась до моего локтя.
– Я ж тоже вроде как одна получаюсь. О наболевшем-то и словом не с кем перекинуться. Вот и распустила язык, дура старая… Так что извини, коли что. Ты только Татьяне про наш разговор не рассказывай. Не любит она, когда про нее… И главное, не убеждай ее, что Павел… что нет его. Убедить не убедишь, а только расстроишь. Пусть и неправда, будто живой он, да только одной этой неправдой она и живет.
– Понимаю, – сказал я. – Ничего не скажу. Еще неизвестно, получится ли вообще поговорить с ней.
– Получится, – убежденно сказала Лизавета. – Теперь получится.
Воротясь в свою берлогу, я начал интенсивно наводить уют – уборка, проведенная утром, была, так сказать, для внутреннего потребления и на прием гостей не рассчитывалась. Убирая в шкаф выходные брюки, пристроившиеся на рабочем столе, оттирая от месячной накипи чайную чашку – а вдруг Нюточка захочет чайку? – раскладывая стопочками книги и рукописи, я непрестанно думал, думал… И постепенно стала складываться некая картина.
Татьяна Ларина… Вот почему прекрасная соседка сразу показалась мне такой знакомой.
Я никогда не был большим любителем кино, а уж советские массовые фильмы не смотрел даже по телевизору, предпочитая отстоять очередь, но увидеть «нетленку» – Феллини, Тарковского, Висконти. Или уж какой-нибудь крутой боевик из тех, что изредка, раз в три года, доползали до отечественного зрителя. Естественно, фильмы с Лариной прошли бы мимо моего внимания, если бы не одно обстоятельство.
Когда-то я был близок к группе ленинградских художников – молодых, неофициальных и, конечно же, крепко пьющих. Мы нередко собирались у кого-то из них дома или в мастерской и начинали гулянку, которая при благоприятном раскладе плавно переходила в многодневный запой. Группа состояла из нескольких молодых людей разной степени
– Ой, сестренка, какая улетная вещица! Слова чьи, Дениса Давыдова?
– Ты каждый раз спрашиваешь, – без особой радости отвечала Оленька. (Вот те раз! Ничего не помню!) – А я каждый раз отвечаю: слова мои, музыка тоже моя.
Свой восторг я выразил принятым в этом кругу образом: завопил «А-а-а!», закатил глаза и медленно сполз со стула на пол.
– Я эту песню еще в десятом классе сочинила, – продолжала Оленька. – Ее даже в кино пели, и в титрах моя фамилия значилась.
– Оп-паньки! – воскликнул я. – А что за кино?
– Тебе, браток, точно лечиться надо, – вмешался Шура, Оленькин муж. – Мы ж его всей командой у Вильки Шпета смотрели, на День милиции. Ты еще потом все Анечку доставал, чтобы с Лариной тебя познакомила.
– Какого Вильки? – голосом умирающего больного спросил я. – Какую Анечку? С какой Лариной?
– Вилька Шпет – это скульптор. Анечка – артистка, его жена. Ларина – тоже артистка, которая в этом фильме играет и Оленькину песню поет, – пояснил невозмутимый и обстоятельный Шура.
Что-то с памятью моей стало! Надо меньше пить!
– А фильм-то хоть как называется? – задал я последний вопрос.
– «Особое задание», – ответил Шура. – Между нами, мандула редкостная. Но песня хорошая.
Оленька улыбнулась и погладила его по макушке.
Вскоре после этого явились возмущенные соседи и пообещали вызвать милицию. К тому же выяснилось, что все выпито, а денег ни у кого не осталось. Так что пришлось расходиться вполпьяна, я даже на метро успел. А потому содержание этого разговора я запомнил крепко и на следующий же день принялся изучать репертуар кинотеатров и программу телевидения на предмет «Особого задания» – хотелось все же услышать Оленькину песню, увидеть в титрах ее фамилию и посмотреть, наконец, на столь взволновавшую меня Ларину.
Искомое я нашел на третий день: «Особое задание» шло на дневном сеансе в «Свете», маленьком кинотеатрике на Большом, где крутят старые и документальные фильмы. Под каким-то предлогом я отпустил остохреневших студентов, вскочил в троллейбус и успел к самому началу сеанса. В зале сидели десяток старушек и парочка хулиганистых школьников, явных прогульщиков. Фильм полностью оправдал Шуркину оценку. Революционно-патетическая мура, содержание которой я начисто забыл, не успев даже выйти из зала. В памяти осталась только Татьяна Ларина. Ее внешность, голос, движения потрясли меня. Она воплощала в себе все то, что было недодано мне в этой жизни. Я же в свою очередь потряс жену, явившись домой с букетом пышных гвоздик. Она подозрительно принюхалась, не пахнет ли от меня спиртным или чужими духами – а мне просто хотелось праздника. Но праздник упорно не начинался, и через месяц я забыл и про Ларину, и про свои глупые грезы.