Крик зелёного ленивца
Шрифт:
Собрав все купюры, какие были на виду, она еще минуты две вынюхивала по углам и позади стола. Потом распрямилась, стряхнула пыль с коленок и протянула мне мятую пачку. После ее кулака пачка была теплая и влажная, так что я поскорей сунул ее в карман и протолкнул глубже, глубже, чтобы до дна достала. И вдруг мне вспомнилось, как папа на лужке перед домом совал в карман дохлого крота, — совсем забыл, давным-давно не вспоминал, и вдруг всплыло, поди ж ты. Тут я, наверно, замер, задумавшись, — рука в кармане. Потом смотрю и замечаю, что двадцатка по-прежнему у нее в руке. лзнаю, некоторые — и ты, подозреваю, в их числе — на это скажут, что это были именно те самые двадцать долларов, какие я задолжал им за визит, ну и она, наверно, тоже так на это посмотрела. Но я на это смотрю иначе. Я случайно рассыпал деньги по полу, и эта женщина мне помогла их подобрать: элементарная вежливость. И вдруг
— Отдайте мне, пожалуйста, мои деньги.
Она в ответ:
— Вы нам должны двадцатку. Тут и есть двадцатка, — и трясет купюрой у меня перед носом.
На это я ей замечаю:
— Но я вам не давал этудвадцатку. — И я сую руку в карман, там копаюсь и, после некоторых затруднений, на сей раз выуживаю отдельную купюру. — Вот вы не знаете, а я именно эту двадцатку собирался вам отдать. — И эдак помахиваю перед ней деньгами.
— Да какая тут, блин, разница, — хамит она.
Доктор мямлит:
— Ну, Люсиль…
Я говорю:
— Тут очень даже большая разница, тут колоссальная разница. Факт остается фактом: я вам пока еще ничего не уплатил. Возможно, и даже весьма вероятно, я собирался вам уплатить все до последнего, да, но откуда вам это известно? Вам это никоим образом не может быть известно, разве что вы нашли некий способ заглянуть непосредственно ко мне в мозги. Более того, предположим, что я вдруг решил бы ничего вам не платить, — все равно вы никакого права не имели бы цапать эти деньги. В суд меня отвести — это пожалуйста.
Ну, тут уж им крыть нечем. Вытаращились на меня, потом друг на друга, уничтоженные, конечно, моей диалектикой. А я продолжаю, уже скорее примирительно:
— Вот вы мне отдайте эти деньги, а я их вам верну обратно.
Она было протянула руку, но тут я добавляю этак скромненько:
— Не исключено.
И она отдергивает руку и прячет за спину, как упрямое дитя свою конфетку. Жест более чем выразительный: ну полностью, очевидно, признал человек свою вину. Она, конечно, и сама это поняла, и вытянула из-за спины руку. Надулась. Разглядывает свои ботинки, прячет от меня глаза. Я чувствую немыслимый прилив энергии. Протягиваю руку и твердым голосом ей говорю:
— Отдай мне деньги, Люсиль. Отдай сейчас же.
И она медленно протянула руку, все не глядя на меня. Я беру деньги, говорю:
— Спасибо.
Выдерживаю паузу, скрепляя свое право собственности, и уж потом только прибавляю:
— А вот это — деньги, которые я вам должен, — и тяну к ней свою купюру.
Повернулся и вышел. Их ненавистные взгляды меня били по затылку, как стальные шары. В прихожей было полно народу.
Домой я возвращался в приподнятом настроении. Несмотря на неутихающую боль в пальце, выстукивал на руле разные бодренькие мелодии.
Палец у меня, по-моему, не сломан. Опухоль почти опала, хотя какая-то загогулина проступила под суставом, где раньше ее не было. В голове исключительная легкость, только вот не спится. Лежу внизу на диване. Синий свет действует успокоительно. Или сижу среди коробок. Как на вокзале — жду поезда, вокруг багаж. Весь на нервах. Без конца себя спрашиваю: куда к чертям собачьим запропастился этот поезд?
Целую.
Энди.
Дальберг!
Красный "форд-пикап"? С номерами Альберты [27] ? И ты мог хоть на секунду вообразить, что я не пойму, кто это? Ну, ты меня совсем достал. Остерегись. У меня тренированные бицепсы.
Уиттахер.
Милая Ферн,
И двух недель, кажется, не прошло с тех пор, как я тебе писал в последний раз. В том письме я еще был способен рассуждать о фестивале с обычным своим бодрым, боевым задором. И ничего ведь не произошло с тех пор, а вот поди ж ты, произошло все-все, и те сантименты, какие из меня тогда выплескивались, теперь вдруг устарели, стали неразборчивы, для меня самого неудобочитаемы, как вчерашняя газета, брошенная на лужайке, измочаленная ливнем. Я не был с тобой откровенен. Я сам с собой не был откровенен. Факт тот, что повозка моей жизни заехала в тупик. Я врезался в кирпичную стену. Как та кирпичная стена за моей начальной школой, меня к ней ставили, а потом швырялись всякой дрянью. Не буду больше так стоять, не хочу и не буду.
27
Альберта— одна из провинций Канады.
Ради других писателей — во имя самого Искусства — более десяти лет боролся я против лицемерных, ханжеских усилий так называемых образованных кругов в этой стране, решившихся его угробить. В залубенелом мешке их предрассудков я буквально задыхался, я форменно погибал, но и почти удавленный, я продолжал борьбу. Меня поносили, заушали, высмеивали, уничижали и — да! — выставляли на позор в карикатурах, грубо накаляканных приспособленцами, лизоблюдами, павианами женского пола. Я вырыл лисью нору — под названием Мыло — и оттуда вел пальбу по вооруженным фалангам Граждан в Борьбе за Удовольствия, по мрачным бригадам Лиги в Поддержку Искусства, по ордам рыгающих и мастурбирующих поэтов и живописцев в юбках. И все время, все время, чтоб поддержать свою бренную плоть, сгорая на поприще, которое не приносило ни шиша, мне приходилось обивать пороги, выклянчивая смехотворно низкую квартирную плату со своих же съемщиков, неблагодарных симулянтов, не уважающих чужую собственность, преспокойно открывающих на мой звонок в драном исподнем, а стоит мне выказать хоть малейший признак слабости, они на меня бросаются с орудиями поджога или с громадными кусищами бетона. Куда ни повернусь, глаза полиции — на мне, меж тем как душевнобольным писателям позволено, пожалуйста, таиться в кустах у меня за домом. Я упал, и хоть бы одна собака помогла мне встать. Я вынужден был беззащитно наблюдать, как мой указательный палец правой руки целенаправленно увечит доктор-негр. Я со всех сторон окружен коробками. Но теперь — всё, хватит, с меня довольно! Я научился писать слово Б-А-С-Т-А! Я без стыда покину поле боя, я его оставлю своим врагам, это плодородное, обильно политое кровью поле. Пусть фыркают. Пусть ржут злорадно. Мне надо дописать свои книги. Пора подумать о личном счастье…
Не знаю, что еще писать, даже не знаю, стоит ли еще писать. Может, лучше скомкать это письмо — сколько уже я их скомкал — и запустить в пирамидку там, в углу? Каждый комок попадает на самый верх, а потом неумолимо сползает вниз — ну, не метафора ли всей моей жизни, а? — попадать наверх, потом беспомощно сползать ко дну. И какой же Автор забросил меня сюда? Поднимаю взгляд горе, как и до меня поднимали слишком многие в надежде получить ответ Оттуда, ан только облезлый растресканный потолок и вижу да плафон матового стекла, зачехленный пыльной паутиной. Я живу, я тебе уже говорил, по-моему, один в просторном викторианском доме. Все в нем дышит изысканностью, храня величавую печаль веков. И сегодня ночью здесь так тихо. Пресловутая муха, пролети сейчас, меня бы как громом поразила. Я свое дыхание слышу. Хриплое, тяжело натруженное чувством, не будь оно мое собственное, я бы испугался. А так — ни звука, только тикают напольные часы — они всегда напоминают мне о маме, поскольку это мамины часы — да шарканье шлепанцев, когда иду в ванную или плетусь на кухню за лишним стаканчиком. Лишний стаканчик — он духу придает! Сижу и думаю. Пишу шариковой ручкой, так что не слышно старинного поскрипывания гусиного пера, ни даже шороха самописки, ни легонького постука снежинок по оконнице, как все бы это рисовалось, будь я Чехов, а кругом Россия, и только время от времени шелестит бумага. Ну, хоть она все та же. Подношу стакан к губам, и горький хохот льдистых кубиков меня пугает. Как же это я, я, чье главное призвание — слова, и вдруг не могу их подыскать-. Кусаю карандаш. Жую, мечтаю. Чего только не помстится. Вижу тебя в кресле-качалке, на тебе ситцевая ночная рубашечка в цветочек, а на ногах шлепанцы, такие, знаешь, в виде зайчиков, стеклянненькие глазки, розовенькие ушки, и я тебе читаю свой перевод Катулла. По-твоему, ненатурально? Ты ничего не говоришь о робких словах нежности, какими я кропил свои предыдущие письма. Я в недоуменье. Может, они были слишком тонки и ты их проглядела? Или слишком грубы, и покоробили тебя? Или неуклюжи, громоздки, и ты об них споткнулась? В тоске я отчаянно жую и плююсь кусками пластика на пол.
Ты пишешь, что Кроуфорд от тебя тащится, но как и почему ты его сильно толкнула? Он что? дал волю рукам? Так и вижу его — обрюзглый, рыхлый и слюнявый, и брюшко я это вижу, как арбуз, оттопыривает пуговицы на рубашке. Нет, ты меня не разжалобишь! И не выгораживай его! Вижу, как он хищно припадает гнусным воспаленным глазом к видоискателю. И что ты хочешь сказать этим своим — у него снесло крышу? И теперь он живет в вашем доме? Или все-таки у него остался собственный дом? Или все это происходило на грязном ковре прицепа? Образы хлынули, как вода сквозь прорванную дамбу. Сжимаю голову руками, хочется кататься по полу. Послушай меня, Ферн! Насчет фотоаппаратов мне известно все. У самого была когда-то лейка М-3.