Крипт
Шрифт:
— Так дон князь не знает? Так гонец был…
— Где?
— На поварне. Подарили дурище перстенек!.. — донеслось сердитое в спину. В поварню Ивар ворвался туча тучей. Белобрысый паренек-гонец, наворачивающий кашу с пряностями, уронил ложку и вскочил, хлопая голубыми очами.
— Кто тебя послал?
— Ви-виктор, — назвал растерявшийся паренек графа по имени. — Мне дочка д-дона п-п-перстенек п-показала — я ей и…
Ивар взялся за голову.
— Не кипятитесь, княже, не виноват олух, — подала голос повариха, кинула ложку: — Антя, Антя! Князю вина налей!!
На
Князь Кястутис глотнул из кувшина, не замечая, что красная виноградная кровь течет по подбородку и щедро кропит рубаху на груди.
— Не трясись. Еще раз сначала, — велел он гонцу.
Тот дернул тонкими ноздрями, с тоской посмотрел на баранину, сглотнул:
— Граф Эйле и Рушиц будут тут о конце седьмицы вместе с донами Рошалем и Смардой. Дона Смарду отбили от крыжаков, он жив и почти здоров.
Ивар моргнул.
— В Тверже дона держали, а как на казнь повезли — его и отбили, — парень постарался, чтобы между ним и взбешенным князем кроме стола оказалась скамья.
— То же самое ты графине сказал?
Гонец икнул.
Князь выскочил на крыльцо и гаркнул:
— Мариса ко мне!
Марис был Эйленским управителем. Графское хозяйство немаленькое, требует глаз да глаз — и управитель вполне мог оказаться в нескольких десятках верст от замка. Но нашли его почти мгновенно. Препоручив Марису сборы, Ивар наконец удосужился подняться в покои, где нянька заперла юную графиню.
— Ключ!
Тетка засуетилась, путаясь в юбках, после хлопнула себя по лбу и нырнула в укладку.
— Бесится, слышь, — пожаловалась она. — Даже сквозь стенки слыхать.
Майка рыдала в голос.
— Все равно убегу! По простыне спущусь! Вы права не имеете!!
Ивар рванул на себя тяжеленные двери. Оглядел разоренную светелку, узорчатые решетки на окошках. Передохнул.
— Не имеете права!! — голосила Майка, зажмурясь.
— И права, и лева…
— Ой!..
Она кинулась князю на шею, заливая слезами и без того испорченную рубаху.
— И-ивар…
Князь осторожно отстранил девушку:
— Перестань. Собирайся.
— Куда?
— К жениху.
Майка покраснела — хотя куда уж больше. Рукой с Кольцом вытерла лицо и отвела спутанные волосы.
— Это я так… сказала… — пробормотала она. — Чтоб отпустили. Мы с Борькой…
Князь отвернулся.
— Ты знала, что его…
— Ага, — призналась Майка, шурша за спиной. — Но мне строго-настрого… Ты же кинулся бы его спасать?
— Н-не знаю…
— Кинулся. Ты хороший.
Князь засмеялся — как всхлипнул.
— Он мне как брат — всю жизнь… Я маленькая была…
— Штаны, сапоги, рубаху попрочнее. Куртку обязательно. И смену…
— Я в пять лет коленку разбила — так он подул, и подорожником… залепил.
Ивар резко обернулся: Майка стояла одетая по-мужски, с узелком в руках.
— Я все.
— Идем.
— Ты так поедешь?
Он как впервые взглянул на себя:
— Подождешь меня во дворе. От Мариса ни на шаг.
Девушка послушно кивнула.
Нянька попыталась ее удержать.
— Иди отсюда, — кинул Ивар, — без тебя тошно.
Толстуха убралась, точно побитая собака. Князь с девчонкой сошли во двор. Там уже ожидали конный отряд, пара верховых скакунов и возок с эйленскими гербами. Марис лично спустил подножку и отворил дверцу.
— Я…
— Садись, — приказал Майке Ивар. — Или дома останешься.
Глава 17.
1492 год, 15 июня. Эйленский тракт
"…Мне казалось, я умираю много раз, и с каждым — все мучительней и больнее, отчетливо, как в кошмарных снах, когда до мелочей видишь изрытый жарой песок на Дороге и траву по обочинам. Смерть длилась, более похожая на пытку, чем на избавление, и конца не было так долго, что вернулись привычные злость и ярость. А мне все чудилось, что меня уже нет".
Частые капли осыпались с веток орешника. Капли были холодные и тяжкие, как свинцовая дробь. В мутном небе рождался бледный рассвет. Было сырое июньское утро и туман, как пролитое молоко. Болард глотал его немым ртом, не удивляясь ни запаху хвои и близкого моря, ни крикам птиц в вершинах сосен. Чудилось, будто небо — черное, грудь давило, как от меча. Его везли на казнь на телеге, закутанного в красное, с мечом и дагой на груди. И это было хуже самой смерти. Воздух, пахнущий нагретым камнем, железом и кровью, раздирал легкие. Болард слабо помнил шум драки, тряский галоп, и только когда повозка покатилась по заросшей травой проселочной дороге, открыл глаза. Рядом, опустив поводья, трясся в седле Рошаль.
Видно, адвокату жутко хотелось спать, он щурился на свет, но стоило Боларду шевельнуться, тут же наклонился с седла.
— Пить, — произнес Болард хрипло.
Рошаль перебросил кнехту, сидящему рядом с раненым, баклагу. Тот приподнял раненому голову. Слепые темные глаза с пляшущими зрачками смотрели на него. Лицо Боларда исказилось, он мотнул головой, отворачиваясь.
…Над Дорогой колыхалось душное марево. Раскаленный песок обжигал босые ступни. Но где- то далеко жило предчувствие свежего ветра и запахов цветущих трав. Болард стоял перед крестом, не в силах сдвинуться с места, и глядел на казнимого. Тот висел, раскинув пробитые гвоздями руки, кровь капала в песок, а взгляд был зелен, как море Юръ-Дзинтар в апреле…
— Ивар… — позвал барон распухшими от жара губами.
Ответ пробился к нему, похожий на колодезное эхо. Дон Смарда открыл глаза и увидел над собой лицо князя. На лице были такая тревога и нежность, что захотелось отвести взгляд.
— Ты… — сказал Болард тихо. Ивар наклонился еще ниже, чтобы расслышать. А потом решительно пересел на телегу и отобрал у воина баклажку. Но едва поднес ее к губам Боларда, как тот рванулся в сторону, ударился плечом о грядку и откатился назад с перекошенным серым лицом.