Критический эксперимент

Ижевчанин Юрий

Барон взвился от радости.

– - Завтра же идем в церковь! Господин Аристофанов, будете моим свидетелем?

– - Подождите, барон, и сядьте на стул. Я еще не договорила. Вы были настолько нежны и благородны все это время, что я, когда выйду за Вас замуж, буду ожидать того же самого всю жизнь. А всю жизнь прожить на таком взлете невозможно. Ведь вы сами, как человек военный, знаете, что можно быть настоящим героем, но нельзя быть таковым все время, каждый день и каждый час. Между вспышками героизма наступает рутина жизни. И, поскольку и Ваши, и мои ожидания исключительно высоки, я боюсь этой рутины.

– - Богиня! Моя золотокудрая богиня! — закричал барон.-- Клянусь, что я всегда буду любить Вас!

– - Верю! — ответила Гретхен. — Но любовь похожа на войну. Сейчас у нас был штурм крепости, мы оба были в азарте любовного сражения, а затем мы будем стоять лагерем и собирать силы. Поэтому я серьезно сомневалась бы даже в том случае, если бы не было у меня самого главного аргумента. Я не смогу стать матерью Ваших детей. Врач сказал, что и насчет этого ребенка он считает просто чудом, как мне удалось его зачать и выносить. Мое чрево любвеобильно, но бесплодно.

– - Мы можем усыновить ребенка от служанки или от рабыни, — сказал барон.

– - И ложь будет разъедать наш союз. Я буду лучше искренней подругой Вам, чем плохой супругой. Прошу больше никогда не заводить разговор о свадьбе, а сейчас я уже чуть-чуть передохнула от нашей битвы, и вызываю Вас на вторую любовную дуэль. На сей раз я надеюсь Вас победить. А чувства мои к Вам все расцветают и расцветают, и может статься, что через некоторое время мы будем почитать друг друга не как супруги, а еще выше: Вы меня, как свою добрую фею и вдохновительницу, а я Вас — как своего возлюбленного героя и полубога.

И, не давая фон Шорену опомниться, Гретхен расцеловала его и вновь уехала с ним на неделю.

Решение

Генерал вернулся лишь через полтора месяца. За это время кое-что в городе начало малость разлаживаться, поскольку до этого держалось на огромном авторитете и мудрости губернатора. Он устроил хорошую распеканцию чиновникам, и дня три приводил все дела в порядок. Но уже на второй вечер он зашел на симпозиум. Нам пришлось с извинениями отказать одному из гостей (теперь мы обычно собирали пять желающих, чтобы иметь возможность принять неожиданно пожелавшего прийти шестого) и перенести его визит на следующий симпозиум: с губернатором был герцог де Линь, отец которого уже умер и он унаследовал его титул. Герцог рассказал, что в Париже тоже кое-кто пытается устраивать симпозиумы, а затем начал их сравнивать.

– - У вас совершенно запрещены непристойные разговоры и подается лишь слабое вино. У нас подается шампанское и крепкое вино, хозяйки и все гости соревнуются в изящных непристойностях. У вас блюда больше похожи на античные, а у нас блюда практически такие же, как на обычных пирах знати, и лишь чуть-чуть замаскированы под античные. У вас строго соблюдается правило говорить лишь на классических языках, а у нас после первых трех чаш вина все переходят на французский. У нас хозяйки пахнут сильными духами и явно соблазняют гостей. У вас они ведут себя весьма тонко и пахнут отличными восточными благовониями, запах которых намного возвышенней. Вот в Англии я видел один салон, где было почти как у вас, но хозяйка его, как истая англичанка, добившись популярности, захотела зарабатывать больше, и расширила число участников до двенадцати-восемнадцати, а это уже многовато. Правда, у нее отличный юноша, играющий роль античного музыканта и поэта, он декламирует стихи собственного сочинения, и совсем неплохие. Так что я чуть-чуть разочаровался в французских женщинах. Раньше я считал их несравненными в мире.

Герцог вздохнул.

– - Я уже третий раз у вас, Лаида, но я чувствую, что и сегодня ты не выберешь меня. Почему же так? Неужели ты сомневаешься в моей нежности и щедрости?

– - Я не сомневаюсь, Филоктет, в том, что ты совершенно не влюблен в меня и просто хочешь добавить еще одно известное имя в свой список возлюбленных, — прямо ответила Лаида.-- Если я почувствую настоящую влюбленность, я отвечу, клянусь Афродитой.

– - Но ведь я хотел через пару дней ехать дальше в Петербург!

– - Филоктет, я тебе не мешаю плыть дальше по своему пути. А я поплыву по своему.

Герцог вошел в азарт.

– - Но ты не представляешь, какие подарки я тебе приготовил!

– - Я не о подарках говорю. Я не англичанка и не французская куртизанка, и не стремлюсь к драгоценностям ради драгоценностей и к деньгам ради денег. Вот когда ты влюбишься в меня, я их с радостью возьму и постараюсь тебя отдарить всем, чем сумею.

Никто не осмелился вмешиваться в диалог, и лишь Суворов с прямотой военного его подытожил.

– - Так что, дорогой мой друг Филоктет, хоть раз придется тебе подумать не только о себе и даже в первую очередь не о себе. Мне такая задача нравится! — неожиданно добавил он.

В эту ночь Суворов не пошел к призывно смотревшей на него Анне, заявив:

– - Я разорился на сына своего секретаря, а уж на своего сына мне придется разориться посильнее.

Он подошел к Лаиде, по-отечески поцеловал ее и сказал:

– - Родиться бы тебе в античности и мужчиной! Был бы выдающийся стратег, демагог и бабник!

Герцог задержался еще, но меня уже увлекли другие события.

***

На следующий день после симпозиума Суворов собрал университет и зачитал им письмо государыни и императора, в котором выражалось намерение сделать Кенигсбергский университет одним из лучших в мире и в связи с этим губернатору давались все полномочия для реорганизации университета, а все профессора, доценты и адъюнкты должны были подать в отставку, чтобы обеспечить ему свободу рук. Суворов заодно заявил, что он уже купил для казны четыре дома рядом с университетом, чтобы на их месте построить еще одно здание университета для вновь открываемых факультетов и дом для ведущих профессоров, которым разослала приглашения Петербургская академия наук.

После этих слов ученое собрание несколько успокоилось. Действительно, в таких случаях коллективная отставка с последующим приемом почти всех на те же должности была освящена вековыми обычаями. Но каждый в глубине души побаивался, а вдруг его-то не возьмут? Совершенно спокойны были лишь Кант, Ламберт и Вольф, полностью уверенные в своих заслугах.

Через четыре дня, когда все заявления об отставке были собраны, Суворов пригласил меня для разговора один на один.

– - Антон, я получил рескрипт государыни и императора об организации Сибирской Академии в городе Иркутске и о том, что Кенигсбергскому университету предоставлено почетное право стать основателем данной академии и Сибирского университета. Но меня просили проявить мягкость по мере возможности и даже до некоторой невозможности. Нам нужно обсудить, как действовать.

И тут меня озарило. Вот сейчас есть возможность решить задачу! Но я так и не понял: это просвещение Сибири или спасение труда Шлюка? Собираясь с мыслями, я спросил:

– - Василий Иванович, а как Ваши собственные дела? Вы раздумали уходить в отставку?

– - Нет, я уже подал прошение об отставке. Но меня попросили задержаться еще на год для решения вопроса об университете и для того, чтобы в порядке передать дела преемнику, которого еще не нашли. Все боятся, как бы следующий губернатор не напортил того, что уже сделано. А тебе я советую следующее, уже не как начальник, а как друг. Перепиши свое имение на сына, и езжай ко мне в имение на правах моего гостя и личного секретаря. Я дам тебе отставку и испрошу орден, да и в завещании тебя не забуду. Мне много еще чего нужно будет написать, а я не знаю, сколько мне Господь еще отпустил времени.