Критический эксперимент
Шрифт:
Пока генерала не было, у меня был почти что отпуск. Я рассказал Гретхен о Шлюке и о высокоученом сборище, она возмутилась, поскольку уже сама убедилась, насколько русские (во всяком случае, высшие классы) просвещенные и любезные люди, и теперь ее уже коробило тупое самомнение на самом деле невежественных и грубых немецких обывателей. Шлюку мы теперь посылали лучшие кушанья с нашего стола, Гретхен навестила его в темнице, он был наслышан о ней, ожидал увидеть нечто вульгарное, но она его просто очаровала. Он вошел в экстаз, и начал говорить поэтические глупости типа: <<В моем отчаянии в мою темницу ко мне слетела эллинска богиня.>> Гретхен нежно расхохоталась и тихонько поцеловала его, после чего взяла с него клятву больше не покушаться
А тут появился наш старый знакомец фон Шорен (теперь уже майор барон фон Шорен). Он приехал в отпуск для поправки после ранения. На груди у него был новенький орден, на боку висела золотая сабля за храбрость, рескриптом императора и императрицы ему вернули баронское достоинство, которого его род был лишен прусскими королями в наказание за непокорность.
Он сразу же поинтересовался, возобновились ли симпозиумы, и узнал, кто собирается на ближайший и когда. Шесть человек уже было, но он покорно попросил нас допустить его седьмым. Мы сочли это возможным, не в пример другим, в уважение к его подвигам и к отсутствию у него времени.
Сюрпризы не закончились. Было лето, но фон Шорен вышел из своей кареты в шубе и в сопровождении мальчика-слуги. Сбросив шубу, он оказался в костюме античного воина: короткая военная туника, бронзовый панцирь, медные поножи, стальной шлем, сандалии и военный плащ. Лишь на боку висел не античный меч, а золотая сабля. С ним вместе вошел пригожий мальчик в казахском костюме. Фон Шорен представил его как своего раба (что в данном случае было абсолютной правдой) и попросил разрешения рабу стоять около него и служить виночерпием. Лаида улыбнулась и разрешила. Фон Корен сказал рабу пару слов на татарском, и неожиданно для всех раб разделся донага, на нем остался лишь позолоченный рабский ошейник и скромный венок из полевых цветов на голове, и пошел вслед за господином.
– - Вот это красота! Прямо Ганимед! — воскликнули гости.
Во время первой части симпозиума фон Шорен оказался в центре внимания. На довольно хорошей латыни он рассказывал о битвах с киргиз-кайсаками и с мятежными башкирцами, о своем рейде в ставку киргизского хана, в результате которого хан изъявил покорность белому царю и получил от него свои земли в наследственное владение как вассал. Его лицо отнюдь не портил свежий шрам от сабли, и хромота тоже шла этому мужественному воину.
Сюрприз был впереди. Когда женщины попели и потанцевали, фон Шорен вдруг упал на колени и произнес, видимо, давно подготовленную греческую тираду:
– - О золотоволосая богиня! Твой образ вдохновлял меня в битвах с варварами и в тяжелых походах. Когда было уже невмоготу от усталости, голода и жажды, когда казалось, что варвары вот-вот одолеют нас, я вспоминал тебя, и мой боевой клич: <<О, Лаида!>> вел моих воинов к победе. Но сейчас я признаю свое полное поражение. Я твой раб, Лаида! Я твой преданный почитатель! Только не закрывай от меня свою красоту, я еще не налюбовался на нее. И я предпочту ослепнуть от твоей солнечной прелести, чем быть зрячим, но ее не видеть!
Лаида улыбнулась и ответила по-гречески, но барон (в данном случае он взял себе горделивое прозвище Фемистокл) побыстрее перешел на латынь. И было допущено третье нарушение правил симпозиума: ложе Лаиды было поставлено рядом с ложем барона, и она возлегла на него нагой.
Барон велел рабу открыть ящичек и преподнес подарки, подобранные с редким вкусом. Лаиде он подарил буддийского калмыцкого идола из яшмы, китайский фарфоровый чайник и чашечки, амулет с изречениями из Корана, снятый с главного киргизского бека. Анне он подарил довольно грубую, но массивную золотую цепь индийской работы с рубином, и та радостно надела ее себе на шею, что оттенило ее пышные прелести.
Лаида просто таяла в лучах такого искреннего и тонкого почитания.
А под конец вечера барон велел Ганимеду, ошеломленному от женской красоты, которая была рядом, и поэтому выглядевшего несколько комично в своем мальчишеском возбуждении, поклониться Лаиде и торжественно преподнес ей своего раба в дар. Лаида при всех крепко обняла и расцеловала мальчика, что тоже нарушало правила. И последним нарушением правил было то, что она отправилась к барону в его карете, а не приняла его у себя.
Вернулась Лаида через пять дней. Она рассказывала, как ее обожает барон, как он покорен ее красотой, насколько он стал лучше по сравнению с тем, каким был раньше, но потом вздохнула и добавила:
– - Но к концу пятого дня мы оба уже немного устали.
Все эти пять дней Анна вовсю пользовалась своим монопольным положением в моей постели, и почему она не забеременела, можно объяснить лишь продолжающимся кормлением грудью. Мальчик спал в соседней комнатке с няней, посреди ночи няня тихонько стучалась к нам в дверь и сообщала, что сын просит есть. Анна мчалась кормить его, а затем возвращалась умиротворенная и еще более ласковая. Она сказала, что здесь, в доме госпожи Шильдер, она впервые в жизни почувствовала себя счастливой, а сейчас ей совсем хорошо: она вместе с сыном, сын у нее дворянин, у сына есть богатая мать, а сама она — любимая служанка и госпожи, и господина.
Через два дня барон попросил разрешения прийти к нам на ужин. Мы подумали и согласились. Он пришел в парадной воинской форме и с букетом цветов. После ужина, прошедшего, как говорили в мои времена, в теплой, дружественной атмосфере, в обстановке товарищества и полного единства взглядов (поскольку вопросов, которые могли бы нас разделить, мы избегали), барон торжественно попросил меня быть свидетелем того, что он сейчас скажет.
– - Прекрасная фрау Шильдер! Мне более пристойно называть Вас либо богиней моей мечты, либо несравненной Лаидой, но сейчас я должен обратиться к Вам на немецком языке и полностью официально. Я знаю, что теперь Вы вхожи в самое высшее общество, что Вы — мать русского дворянина, и поэтому искренне завидую вам, господин Аристофанов! Вы, моя госпожа, уже видели мои глубокие и искренние чувства к Вам. Когда я Вас увозил в карете, Вы посмеялись над моим античным вооружением, что я пришел на симпозиум так, как приходят на пир с врагами: в полной броне. Я на это уже тогда ответил, что эта броня лишь прикрывала мое копье, которое иначе действительно было бы оружием, видимым всем, и что я надеюсь своим оружием наконец-то достать до Вашего сердца и растопить его. Я теперь вижу, что мне удалось его растопить, но мне хочется большего. Я испытал мои чувства к Вам. Даже когда я обнимал других женщин, без чего воин в походе обойтись не может, я представлял себе, что обнимаю Вас. Когда я видел столичных красавиц, которые были не прочь попробовать героя, обласканного самой императрицей и молодым государем, я оставался холоден, как лед, так что меня даже прозвали: <<Снежный барон>>. Я ваш, и душой, и телом. И я хочу, чтобы и Вы были моей. Я не хочу больше завидовать Вам, господин мой Аристофанов. Я хочу, чтобы Вы, моя госпожа и моя богиня, стали матерью баронов. Я прошу Вас выйти за меня замуж.
Гретхен слегка покраснела.
– - И мы с Вами уедем в киргизские степи?
– - Нет. Такую драгоценность я к дикарям не повезу. Вы останетесь хозяйкой моих поместий. Я даже не буду возражать, если иногда у Вас будут друзья, ведь и я сам в походе не смогу полностью избегать женщин. Но детей я прошу, чтобы Вы рожали лишь от меня.
Гретхен собралась с мыслями.
– - Господин барон, Вы действительно растопили мое сердце. Я уважаю Вас и восхищаюсь Вами. Более того, я начинаю чувствовать любовь к Вам, как к герою, как к настоящему мужчине и настоящему благородному рыцарю своей дамы. А Ваше признание и Ваше предложение настолько искренни, что отказать просто нет сил.