Критика криминального разума
Шрифт:
Воротник его куртки был достаточно высок, чтобы скрыть синевато-багровые оспины и гнойники, которыми была испещрена шея. На левой щеке у Люблинского виднелась широкая, окаймленная кровавым кругом рана.
— Сними шапку в присутствии господина поверенного, — резко приказал Кох. Люблинский повиновался, обнажив лысину, поражавшую исключительным уродством: вся она была столь же щедро усеяна шрамами, наростами, следами от язв, как и лицо. Если бы не рост, телосложение и солдатские умения, единственное место, где он смог бы найти себе пропитание, был бы бродячий цирк. Он взглянул поверх меня на Коха, вынудив того посмотреть ему прямо в глаза. А глаза
— Мне убрать тарелки, сударь? — спросил Кох.
— Не беспокойтесь. — Мне не хотелось никак унижать Коха в присутствии этого человека. — Вы помогали в расследовании убийств под непосредственным руководством профессора Канта, не так ли? — спросил я, обращаясь к Люблинскому.
Его взгляд метнулся от меня к Коху, затем снова ко мне, и он открыл рот, чтобы заговорить. Если лицо Люблинского потрясло меня, то голос ужаснул. Казалось, у него во рту сидел вырвавшийся на волю страшный дикий бабуин, животное, которое он почти не способен был укротить. По-видимому, я как-то продемонстрировал замешательство, потому что Люблинский внезапно замолчал, затем заговорил снова, пытаясь произносить каждое слово медленно, дабы избежать непроизвольных носовых и гортанных звуков, из-за которых его речь было практически невозможно понять.
— Профессора какого? — проскулил он. Слова со свистом вырывались из изуродованной ротовой полости. — Я сделал то, что мне сказали. Доклады они хотели. Доклады они получили.
— Вам ведь также заплатили за несколько рисунков, которые вы сделали по поручению профессора Канта.
— А, его! — воскликнул Люблинский. — Он что, профессор?
— А кто же он, по вашему мнению, такой? — спросил я.
Люблинский пожал плечами:
— Мне за то, что я думаю, не платят, сударь. Меня подобные вещи не интересуют. Я дал ему то, что он просил. В мире полно стариков со странными прихотями.
Я заставил себя взглянуть на него и попытался вообразить, что он сейчас думает. Все в Кенигсберге представлялось каким-то порченым, больным, боящимся дневного света. Мне стало даже как-то нехорошо от мысли, что и я вынужден был сделаться частью всего этого. Какой «талант» сумел профессор Кант обнаружить в немыслимом существе, сейчас стоявшем передо мной?
— Расскажите мне о себе, — попросил я и почти сразу пожалел о своей просьбе.
Потребовалось титаническое терпение, чтобы разобраться в его бормотании. Звали его Антон Теодор Люблинский. Родом он был из Данцига. Десть лет назад поступил в легкую пехоту и участвовал в боевых действиях в Польше. В течение трех лет его полк располагался в Кенигсберге, где, как он подчеркнул, ему совсем неплохо жилось до самого последнего времени.
— Вы чем-то недовольны здесь, Люблинский? Почему так резко изменилось ваше мнение по поводу этого города? — спросил я, полагая, что, где бы бедняга ни оказался, он повсюду должен чувствовать себя глубоко несчастным.
— Мне больше нравятся сражения, сударь. — Создавалось впечатление, что сама мысль об участии в военных действиях согревает его сердце, и Люблинский хрипло добавил: — На поле брани с противником сходишься лицом к лицу.
Угольно-черные глаза сверкнули высокомерным
Что же такого этот человек познал в жизни, что заставило его предпочесть воину миру и риск быть каждую минуту убитым спокойному существованию? Я наклонился над столом, изо всей силы ударил по нему кулаком и пристально взглянул Люблинскому в глаза. Резкий запах, исходивший от этого человека, смешивался с ароматами, наполнявшими комнату. Мне пришлось подавить сильнейшую потребность отвернуться от него.
— Я прочитал ваши официальные донесения, Люблинский, — признался я. — По правде говоря, в них очень мало информации. Расскажите мне поподробнее, что вы видели на месте преступления около «Балтийского китобоя». Вы ведь были первым, кто увидел тело, так?
Люблинский отрицательно покачал головой:
— Не совсем, сударь. Я был не один. Со мной был еще одни жандарм. Кроме того, там была еще и женщина…
— Год назад, — прервал я, — вас послали на место преступления. Вы беседовали с женщиной, нашедшей тело. Верно? Я хочу в точности знать, что было тогда сказано.
Люблинский начал свое нечленораздельное бормотание. Закрой я глаза, и вполне можно было бы вообразить, что слушаю какого-нибудь таинственного греческого оракула или голос духа, вызванного Вигилантиусом из загробного царства. Я внимательно всматривался в губы Люблинского, пытаясь по ним понять смысл произнесенного, а Кох тем временем подгонял его, поправлял, а в самых необходимых случаях и переводил.
В то утро, рассказывал Люблинский, холодный ветер дул с моря. Он встал в четыре часа, чтобы принять на себя командование охраной. Когда Люблинский сменял ночную стражу, до них дошел слух, что неподалеку от порта кто-то нашел мертвое тело. Они с Копкой, вторым жандармом, отправились на место обнаружения трупа, оставив ночную смену на посту в Крепости. Оба обрадовались возможности выйти в город вместо того, чтобы целый день без дела слоняться по Крепости. На месте преступления они обнаружили тело и женщину. Больше там никого не было. Солнце еще не взошло, улицы были пустынны.
— И что вы там увидели, Люблинский?
Несколько мгновений он молчал.
— Я тысячи рал смотрел смерти в глаза, сударь, — сказал он вдруг, как-то странно уставившись на меня своим огненным взглядом. — Видел океаны крови, жуткие раны, ужас обстрела картечью. Ничего подобного на Мерештрассе не было. Но ощущение у меня было точно такое же.
Они с Копкой не нашли никаких следов насилия, ничего, что указывало бы на то, как убийца нанес coup de grace. [20] Было очевидно, что не естественные причины привели к гибели находящегося перед ними человека.
20
Завершающий смертельный удар (фр.)
— Ощущение, Люблинский?
Тело Яна Коннена стояло на коленях, голова опущена на камни. В такой позе мусульмане молятся своему богу, заметил Люблинский. Ничего не узнав в ходе осмотра трупа, они обратили все внимание на женщину. Повитуху, шедшую принимать роды. Женщина отказалась что бы то ни было говорить. Она вся дрожала от страха. И тут у Копки появилась блестящая идея. Он пошел за пинтой джина в ближайший кабачок.
Люблинский замолчал, создавалось впечатление, что он решил хорошенько подумать, прежде чем продолжить.