Критика криминального разума
Шрифт:
— Она не была убийцей, сударь. Это ясно.
— Ясно? Почему же?
Он ртом вдохнул воздух, издав какое-то неприятное чмоканье, словно задыхающееся животное.
— Она была до смерти перепугана.
— Как звали женщину?
Снова колебания.
— Мне необходимо знать имя повитухи, — твердо повторил я. — В вашем донесении его не было.
Конфликт разных эмоций еще больше обезобразил и без того уродливое лицо.
— Сокрытие информации считается преступлением, — напомнил я ему.
— Анна, сударь, — сказал он после паузы, продолжавшейся несколько
— Она сообщила вам свое имя, пока Копка отсутствовал? — спросил я.
Большие руки Люблинского нервно заметались по куртке. Он стал лихорадочно поправлять пуговицы, одергивать воротник, скатывать и снова раскатывать шапку. Наконец он взглянул на меня и кивнул.
— И почему она это сделала? Каким образом вам удалось завоевать ее доверие?
Люблинский залился краской.
— Не знаю, сударь, — ответил он. — Я… то есть я подумал, что я ей понравился.
То, что столь уродливый мужчина способен воспользоваться обещанием любовных утех от женщины, настолько экстравагантной, чтобы ему их предложить, вовсе не показалось мне чем-то совершенно невероятным. Я даже почти ощутил сочувствие к нему.
— Только по этой причине?
На лице Люблинского появилось выражение боли. Из всех омерзительных подробностей, которым несть числа в моей истории, изуродованное болезнью лицо Люблинского чаще всего тревожит мой сон и является мне в кошмарах. Его взгляд метался по комнате, рот открывался и закрывался, подобно рту карпа, повисшего на грязном крючке.
— Жалость, сударь. Она мне сказала, что ее единственный ребенок умер от оспы. Она хорошо понимала, что пришлось мне вынести. Вот и вся причина.
Я долго и пристально всматривался в Люблинского. В комнате воцарилась мертвая тишина. Слышно было только его тяжелое дыхание.
— И все-таки расскажите подробнее, что сказала вам та женщина, — попросил я, уже приготовившись услышать отвратительные подробности их соития.
Прежде чем ответить. Люблинский поковырял ногтем в дырке у себя на щеке, и оттуда потекла кровь. Вслед за этим из него потоком полилась злоба, словно внутри внезапно прорвало какую-то до сей поры довольно прочную дамбу.
— Она сказала мне, что его убил дьявол.
— Дьявол, — механически повторил я.
— Она видела его когти, сударь.
— Вы их тоже видели? — спросил я, сделав вид, что мне ничего не известно.
— Нет, сударь. Я вообще ничего не видел. Я осмотрел труп. И ничего не нашел. Ни ран, ни оружия. «Только сам Сатана мог совершить подобное», — сказала она.
— Значит, вы ничего не нашли, но ей поверили. Почему вы не включили перечисленные подробности в письменное донесение? — спросил я.
Люблинский молчал. Вместо ответа жуткая дрожь сотрясла все его тело. Я ничего не мог понять. Что за страшная битва велась у него в душе? И что за чудовищный невидимый враг схватил его за горло?
— Она сказала… что… поможет мне, сударь, — выдавил он наконец.
— Повитуха, Люблинский? Чем же повитуха могла вам помочь?
Он поднес руку к изборожденному шрамами и оспинами лицу.
— Она пообещала меня исцелить.
— И все-таки об одном вы не сказали. А если уж быть совсем точным, о двух, — перебил его я. — Что видела Анна Ростова такого, чего не видели вы? И каким образом она собиралась исцелить вас? Вам грозит тюремное заключение за неисполнение своих обязанностей, имейте в виду.
Люблинский не нуждался ни в предупреждениях, ни в угрозах.
— У меня такое же лицо, как и год назад, — произнес он с возмущением в голосе, приближаясь к свету. Казалось, он почти гордится тем надругательствам, которое совершила над ним Природа. — Анна пообещала, что дьявол прекратит мои страдания. Поэтому он и оставил коготь.
Я изо всех сил старался сохранять спокойствие.
— Значит, вы все-таки его видели, не так ли?
Люблинский ничего не ответил и весь сжался.
— Не ухудшайте свое положение, — предупредил я. — Опишите этот… коготь.
— Нечто длинное, напоминающее заостренную кость, — произнес он наконец. — Коготь Люцифера. Он обладает огромной силой. Поэтому она извлекла его из тела.
— Силой, Люблинский? Какую силу вы имеете в виду?
— Исцелять… Убивать, сударь. Она сказала, что сможет вылечить мое лицо с помощью адского когтя. Потому что в нем была часть жизни мертвеца. Он был жертвой. Он умер ради моего исцеления.
Я откинулся на спинку кресла, а Люблинский склонился над столом; его муки перешли в гнев и озлобление.
— Посмотрите на меня, сударь. Просто посмотрите на мое проклятое лицо! — крикнул он. — Вы бы разве поступили по-другому?
Я уже не в первый раз взглянул на опустошения, которые болезнь произвела на его лице, изо всех сил стараясь не давать волю состраданию.
— Ваше лицо чудовищным образом изуродовано, — холодно произнес я. — Должен ли я понимать вас так, что вы больше ни разу не встречались с этой добросердечной женщиной?
Люблинский опустил глаза;
— Вы сами знаете ответ, герр поверенный.
— И что она сделала, чтобы помочь вам?
— То самое, сударь. То самое и сделала. — Люблинский прикоснулся к черной дыре палевой щеке. Его голос дрожал от гнева. — Она колола мне лицо «дьявольским когтем».
— Значит, у вас на щеке не рана, полученная на дуэли? — заключил я, бросив взгляд на Коха.
— Никаким клинком такого не сделаешь. Такое способна совершить только настоящая ведьма, — ответил он шепотом, тяжело опускаясь на скамью и стараясь казаться меньше, чем он был на самом деле.