Кривое горе. Память о непогребенных

Эткинд Александр Маркович

В степях Северного Казахстана Бахтин стал свидетелем коллективизации и последовавшего за ней страшного голода, который опустошил этот огромный регион. Он видел трупы на улицах, которые никто не убирал; работавший бухгалтером в системе потребительской кооперации, он должен был представлять и масштаб трагедии, и виновность в ней государства, и коллапс той системы социальной помощи, какая веками существовала в этих местах. Пока он был в ссылке на этой вымиравшей окраине, его друзей пытали и расстреливали в столице. Одним из погибших был Павел Медведев, профессор Ленинградского университета, опубликовавший в своей редакции многие стихи и документы из архива Александра Блока (если верить Бахтину, Медведев получил их от вдовы поэта, став ее любовником). Незадолго до того, как Медведев был арестован и расстрелян в 1938-м, он помог Бахтину получить преподавательскую должность {142} . Другой друг Бахтина, поэт и мистик Борис Зубакин, был обвинен в создании масонской ложи; в этом случае обвинение не лгало. Зубакина расстреляли в 1937-м. Еще одного друга, инженера Владимира Руговича, постигла та же судьба. Другие члены «круга Бахтина», как он нам известен сейчас, — философы Матвей Каган, Лев Пумпянский и Валентин Волошинов — умерли молодыми в конце 1930-х.

142

О Медведеве и Л.Д. Менделеевой-Блок см.: Дувакин В.В. Беседы В.В. Дувакина с М.М. Бахтиным. С. 196—197.

Согласно биографам, среди друзей Бахтина был один крупный политический деятель — Николай

Суханов. В прошлом активный член пар-

тии эсеров, Суханов перешел из народничества в марксизм и в 1917-м стал меньшевиком. Потом Суханов написал очень важные воспоминания о революции 1917 года, которые привели в ярость умиравшего Ленина. Суханов также был журналистом и редактором «Новой жизни», где печатал ведущих левых авторов дореволюционной России. В середине 1920-х Суханов попытался вернуться к старым спорам о русской крестьянской общине, что накануне коллективизации было актуальной и опасной темой. Политические границы, заострившиеся в первые годы советской власти, пролегли по его семье: жена Суханова, большевичка Галина Флаксерман, сотрудничала с Лениным и другими вождями революции. Само решение об Октябрьском восстании было принято на конспиративной квартире, где жили Суханов и Флаксерман. Утверждают, что Бахтин и Суханов были близкими друзьями и что Флаксерман напечатала на машинке часть рукописей Бахтин а {143} . Если Бахтину был нужен свежий материал о парадоксах современной политики и культуры, он не мог бы найти лучшего источника, чем эта семья.

143

Российские биографы Бахтина пишут, что Суханов был его единственным собеседником в годы ссылки в Кустанай. См.: Конкин С.С., Конкина Л.С. Михаил Бахтин. Саранск: Мордовское книжное издательство, 1993. С. 209—210; Паньков Н.А. Вопросы биографии и научного творчества М.М. Бахтина. М.: МГУ, 2011. С. 427. В биографии Суханова не упоминается, был ли он сослан в Казахстан. См.: Getzler I. Nikolai Sukhanov: Chronicler of the Russian Revolution. Basingstoke: Palgrave, 2002. Специалист по Суханову, профессор A.A. Корников, ответил на мой запрос очень информативным письмом, в котором пояснил, что Суханов и Флаксерман никогда не были в ссылке в Казахстане. Они жили в Москве до ареста Суханова в июле 1930 года, после чего были отправлены на Урал и далее в Сибирь, где и были расстреляны в 1940-м. Я думаю, что Бахтин и Суханов встречались в Москве до ареста обоих, а много лет спустя Бахтин ошибся, считая, что их встречи состоялись в Кустанае.

И физически, и интеллектуально Бахтину удалось пережить сталинизм. Его стратегия, похоже, состояла в том, чтобы не говорить открыто о страхе, горе и вине. В молодости Бахтин увлеченно занимался русской литературой, от Гоголя до символистов, и интересовался некоторыми проявлениями народной религии {144} . Но кажется, с арестом многое изменилось. До ареста Бахтин закончил книгу о классике русской литературы — Достоевском; в ссылке он стал писать о классике европейской литературы — Рабле. Перед арестом в 1934 году Мандельштам, как известно, определял свой метод как «тоску по мировой культуре» {145} . Подобно поэту Мандельштаму, композитору Шостаковичу и художнику Свешникову, Бахтин лучше знал пространства горя в «мировой культуре», чем в собственной стране (см. также главу 5). И все же до самой смерти Бахтин интересовался историей и смыслом российских революций. Однажды в 1973-м, почувствовав себя в безопасности, он высказал сожаление, что Керенский не подавил Октябрьское восстание силой {146} .

144

Об интересе Бахтина к русским сектам см.: Эткинд А. Хлыст: Секты, литература и революция. М.: Новое литературное обозрение, 1998. С. 155—159.

145

Мандельштам. Н. Воспоминания. С. 296.

146

См.: Дувакин В.Д. Беседы В.Д. Дувакина с М.М. Бахтиным. С. 69.

Отрезанные от корней и средств к существованию, живущие, как писал Мандельштам, «под собою не чуя страны», эти люди действительно тосковали по мировой культуре, но необычным образом. В 1933 году в ожидании ареста Мандельштам написал парадоксальный «Разговор о Данте». Ревизуя традицию, он показал Данте «измученным и загнанным человеком», полным «внутреннего беспокойства и тяжелой, смутной неловкости»; на всем протяжении «Divina Commedia» Данте «не умеет себя вести, не знает, как ступить, что сказать, как поклониться». Тоска по Другому соединялась с проекцией самого себя: то была питательная среда для многих упражнений в творчестве и разрушении культуры. Не было б у него гида, Вергилия, рассуждает Мандельштам,

Данте продемонстрировал бы нам «гротескную буффонаду» {147} . Подобно Мандельштаму, Бахтин выражал свой страх и горе в терминах «мировой культуры», которую для него олицетворяли Рабле и другие великие авторы европейского Ренессанса, от Сервантеса до Шекспира.

Как и Мандельштам, Бахтин воспринимал эту культуру весьма оригинально — иначе, чем она сама себя понимала. В бахтинском карнавале меняются местами социальные роли и осмеиваются общепринятые истины. Слабаки находят источник силы, субалтерны обретают красноречие, власти соглашаются на осмеяние, и вся социальная машина раскрывает свою случайную и смехотворную природу.

147

Мандельшта.м О. Собрание сочинений. М., 1999. Т. 2. С. 221. «Разговор о Данте» был впервые напечатан в 1967 году с предисловием Леонида Пинского, историка литературы и бывшего узника ГУЛАГа. Прочитав эту книгу в лагере, Андрей Синявский отметил, что Пинский напрасно пытался найти для эссе Мандельштама место в литературе о Данте. Более правильным, считал Синявский, было бы прочитать «Разговор о Данте» в свете «личного опыта» Мандельштама. См.: Синявский А.Д. 127 писем о любви. М.: Аграф, 2004. Т. 1. С. 356. Надо заметить, что в советских биографиях Данте предстает иначе. Алексей Дживелегов изобразил Данте в юности как отважного рыцаря, а в зрелости и старости — как гордого царедворца и скитальца-стоика. Это очень далеко от мандельштамовского «измученного человека». См.: Дживелегов, А. Данте. М.: ОГИЗ, 1933.

Бахтин утверждал, что в средневековой Европе карнавалы были регулярными событиями «народной культуры», а в последующие эпохи перешли в литературу — в книги таких авторов, как Рабле, Гёте и Достоевский. Ключевая концепция его диссертации, написанной в Казахстане и Мордовии, — «готический реализм». Бахтин доказывал, что готический реализм пронизывал значительную часть средневековой культуры, включая химер и монстров на стенах соборов, рассказы о схождении в ад, басни о животных и призраках и, наконец, непристойный народный язык, который регулярно отсылал к готической загадке смерти-обновления. Потом «готический реализм» перешел в искусство Брейгеля Старшего и Иеронима Босха. Но главный его пример — образы «рождающей и смеющейся смерти», которые, по Бахтину, составляют сущность гротеска (см. главу 8). Эти образы представляют «два тела в одном», умирающее и рождающееся. Несмотря на то что Бахтин всю жизнь интересовался Фрейдом, его редко интересовала сексуальность как таковая: гениталии для него — символы размножения, которое в готическом мире происходит перед лицом смерти. Репрезентируя коллективное и бессмертное тело народа, а не бренное тело самовлюбленной личности, готический реализм глубок и бодр: «Предметом амбивалентного смеха становилось здесь само время, самая смена времен». В современную эпоху, сожалеет

Бахтин, эта сложная образность «приобретает... форму внеобразного отвлеченноморального утешения», которое теряет связь и с горем, и со смехом. Для Бахтина и его теории литературы важно, что «все поле реалистической литературы последних трех веков ее развития буквально усеяно обломками готического реализма» {148} . Карнавал, а потом его литературные реинкарнации способны временно возрождать эти двуединые символы, и потому «нет ничего окончательно умершего: каждый смысл возродится вновь». Вернувшись из ада, Бахтин играет не Данте, а скорее Вергилия: он ведет читателя к «гротескной буффонаде», но смягчает ее ужас рациональным объяснением и духовным утешением.

148

Бахтин М. Франсуа Рабле в истории реализма // Бахтин М.М. Собрание сочинений. М.: Языки славянских культур, 2008. Т. 4 (1). С. 26—27, 43—45, 112. Об истории этого текста см.: Паньков Н.А. М.М. Бахтин: ранняя версия концепции карнавала // Вопросы литературы. 1997. № 5. С. 87—122.

Труд Бахтина о карнавале, законченный как диссертация в 1945-м, получил известность двадцать лет спустя, когда его помогло опубликовать новое, постсталинское поколение интеллектуалов. Этот мощный и амбивалентный текст одновременно говорит о многом, но одна из его сквозных тем — чувство исторической и личной потери. Как справиться с тем, чего больше нет? Как компенсировать или даже искупить потери, не стирая их реальность? В этих темах Бахтин был близок своему немецкому современнику Вальтеру Беньямину, другой жертве террора. Диссертация Бахтина о Рабле была написана в Кустанае в течение 1930-х, диссертация Беньямина о германской барочной драме XVII века в 1925-м на итальянском острове Капри. Обе диссертации пересекаются в политическом прочтении Возрождения и раннего барокко, в акценте на народной культуре и в темах горя и юмора. Как и Бахтин со своим карнавалом, Беньямин выносит значение барочной драмы далеко за пределы ее исторического периода: «Ибо это не столько пьесы, от которых становится печально, сколько такие, в которых скорбь находит свое удовлетворение: пьесы для печальных». У современного читателя, писал Беньямин, от созерцания барочного мира, «погруженного в противоречия», возникает «характерное головокружение». Он даже утверждал, что авторы барочных пьес лучше справились с работой горя по жертвам Тридцатилетней войны, чем его современники, видевшие Первую мировую войну и неудавшуюся революцию в Германии. Если смерть «всегда является имманентной» трагедии, в барочной драме она принимает форму «общей судьбы», писал Беньямин. Подобно карнавалу, барочная драма вмещает то, что «для утонченного вкуса... казалось чуждым, может быть даже варварским». Как и культуры веймарской Германии и советской России, барочная драма была одержима «идеей катастрофы» {149} . Оба автора, Бахтин и Беньямин, искали в далеком прошлом оправдание рождающимся культурным формам, хотя последний яснее видел «ошеломляющие аналогии» между барочной драмой и экспрессионизмом. Они не встречались и не читали друг друга, но, если бы это произошло, они увидели бы немало общего в своих исторических наблюдениях. Восприняв эстетическую традицию, идущую от Аристотеля к Ницше, оба автора считали ее неадекватной для нового, страшного опыта XX века. Для обоих был важен их схожий политический опыт на периферии поднимавшейся диктатуры. Общими были и интеллектуальные источники: античная филология, марксизм, фрейдизм и скрытый в тексте мессианский мистицизм.

149

Беньямин В. Происхождение немецкой барочной драмы. М.: Аграф, 2002. С. 33, 37, 42, 52, 116, 136. См. также: Pensky М. Melancholy Dialectics: Walter Benjamin and the Play of Mourning. Amherst: University of Massachusetts Press, 2001; Santner E. On Creaturely Life: Rilke, Benjamin, Sebald. Chicago: University of Chicago Press, 2006; Beasley-Murray T Mikhail Bakhtin and Walter Benjamin: Experience and Form. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2007; Flatley J. Affective Mapping: Melancholia and the Politics of Modernism. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2008; Бубнова T. Бахтин и Беньямин (по поводу Гёте) // Хронотоп и окрестности: Юбилейный сборник в честь Николая Панькова. Уфа: Вагант, 2011. С. 54—67.

После Капри Беньямин работал над разными темами, а Бахтин десятилетиями переделывал все ту же, задуманную в Кустанае диссертацию. От завораживающей мифологии ее первой редакции многое осталось и в окончательном тексте книги — в том виде, в каком он был опубликован в 1965 году. Но в новой атмосфере «оттепели» Бахтин серьезно переработал текст. Считая первую редакцию слишком личной, он надеялся, что поправки сделают книгу менее похожей на мечту или миф и больше похожей на научный труд. В итоговой версии карнавал стал еще более оптимистичным, чем в первой, напоминая скорее весенний праздник, чем обряд погребения, хотя в обеих версиях Бахтин утверждает, что это одно и то же. Термин «готический» был заменен на «гротескный», а ключевое для первой версии понятие «готического реализма» вообще исчезло {150} . Беньямин не смог ни защитить диссертацию, ни спастись от террора; Бахтину, мастеру выживания, удалось и то и другое.

150

В 1960-х слово «гротеск» приобрело характер клише, к которому прибегали для описания советской жизни. Вскоре после эмиграции дочь Сталина писала, что история России «напоминает печальный и жуткий гротеск» (Аллилуева С. Только один год. New York: Harper, 1969. Р. 247).

Белые негры

Историк литературы Леонид Пинский провел в заключении шесть лет, с 1950-го по 1956-й. Вернувшись домой, он отправил в журнал свою статью «Трагическое у Шекспира», написанную до ареста. Его друг, шекспировед Александр Аникст, был удивлен, что Пинский ни слова не изменил в этой статье. Он спросил Пинского: «Неужели тяжкий жизненный опыт не побудил его углубить выражение трагизма?» Бывший зэк ответил: «Когда меня бьют пониже спины, это не отражается на голове». Аникст, родители которого провели много лет в лагерях, назвал этот ответ «типичным для Пинского»: в своей тоске по мировой культуре тот отказывался видеть связь между собственным опытом и работой историк а {151} . Другие зэки давали совсем иные ответы.

151

Аникст А.А. Л.Е. Пинский // Пинский Л.Е. Магистральный сюжет. М.: Советский писатель, 1989. С. 5. Статья была в итоге опубликована: Пинский А.Е. Трагическое у Шекспира // Вопросы литературы. 1958. № 2.

В 1936 году в Ленинграде был арестован известный историк русской литературы Юлиан Оксман. После года в тюрьме и девяти — в самых страшных лагерях ГУЛАГа, где он сделал карьеру от лесоруба до банщика, Оксман пересмотрел свои научные идеи. Он сказал другу, что для его прозрения, или, писал он, «излечения», нужны были два срока в ГУЛАГе: «Одного срока мне было недостаточно, именно 10 лет мне было нужно» {152} . До ареста Оксман был крупным специалистом по Пушкину и главным редактором Собрания его сочинений в семнадцати томах, которое считалось крупным достижением советской «науки о литературе». Издание началось в 1937 году, чтобы торжественно отметить столетие со дня убийства автора. К этому времени Оксман был уже в Колымских лагерях.

152

Чудакова М., Тоддес Е. Из переписки Ю.Г. Оксмана. С. 104,112; Фролов Г.М. К истории ареста, заключения и реабилитации Ю.Г. Оксмана // Вопросы литературы. 2011. № 2. С. 431—373. К сожалению, воспоминания и письма не помогают прояснить, какова была философская сущность новых идей Оксмана. Известно только об их антисталинистском

и, возможно, антимарксистском характере.