Крокодилыч
Шрифт:
Блондинка встрепенулась и плюнула косточку на впереди лежащего.
– Заходите. Вот мой адрес.
Она открыла сумку и достала визитную карточку, которые у нее специально для юга были изготовлены типографским способом.
Директор взял карточку - там красовалась не то виноразбавилка, не то куродерка…
Он понял, что это у него мальчики кровавые в глазах. Директор завода «Мольер» гикнул на весь пляж и в одних плавках бросился на почту. И подал на завод короткую телеграмму: «Ничего не отправлять. Все переделать.
АНТОНИНА
На
– Вы и есть новый сотрудник?
– строго спросила она и тут же представилась: - Антонина.
Я вежливо назвался. Антонина вышла из-за стола, подсела ко мне, и я приготовился отвечать, потому что новичков всегда расспрашивают про прежнюю работу, семейное положение и район местожительства. Тем же экзаменаторским тоном Антонина спросила:
– На шпалерах были?
Я слегка покраснел. Аппаратура ли это новая, термин ли какой местный или что другое? Пришлось прибегнуть к дипломатическому ответу:
– Собираюсь.
– На поп-опере?
– На опере был, а на поп еще не успел, - облегченно признался я, сообразив, в какой области меня проверяют.
– Моне или Мане?
– лукаво спросила она.
– Обей, то есть обои. В общем, оба, - все-таки волновался я.
– Артур Хейли?
– Артур Конан Дойль.
Я заметил, что ей не так важны мои ответы, как важны свои вопросы, поэтому решил особенно не напрягаться.
– Рафаэль или Мичел?
– Арти Шок.
– «Роллинг стоун» или «Поющие чайки»?
– «Поющие чайники».
– Стриптиз, а?
– Лучше велосипед.
– Сколько хобби?
– Полтора.
– Экология, бионика, спичечные коробки?
– Меню из ресторанов.
– Коктейли, да?
– Пополам с глинтвейнами.
Она довольно поднялась: я оказался своим.
Но на второй день Антонина нервно ходила по комнате, иронично и молча, посматривая на меня. Я не мог взять в толк, чего она ходит и почему молчит. Тогда Антонина встала на стул, якобы поправить штору на окне. И я сразу понял, что меня опять подвела дурная привычка рассматривать женское лицо, словно там все написано. Нет, там не все написано: передо мной были великолепные ноги, высокие, стройные, как тянутые конусы, поставленные на стул вершинками.
– У вас чудесные ножки, - осенило меня на комплимент.
– Наконец-то заметили, - деловито подтвердила она.
– А я думала, что вы сексуально-равнодушный.
– Почему это равнодушный, - обиделся я, ибо знал, что сексуально-равнодушным быть позорнее, чем вообще равнодушным.
– Зря не носите подтяжек, - заметила она.
– Сейчас модно. Я поспешно застегнул пиджак.
– У мужчины должна быть крупная нога. Я смущенно пошевелил пальцами в ботинке.
– А в портфеле что?
– прямо спросила Антонина.
– Ну, газетка… Кефир на ужин.
– Мужчина должен носить с собой коньяк и сигареты. Она вытащила из ящика стола прекрасно изданную, но сильно потрепанную книгу «Женщины в мировой живописи» и положила передо мной. Все-таки сомневалась во мне, считала равнодушным. И пока я рассматривал прекрасных Данай и разных там купальщиц, Антонина возлежала на стуле не хуже самой Данаи.
Мое познание искусства прервал заведующий лабораторией - седой и усталый человек.
– Антонина Вадимовна, - осторожно сказал он.
– Сегодня вы опять опоздали на работу.
– Никак не могу купить будильник, - беспечно ответила она, не изменив позы Данаи.
Мне кажется, что завлаб ее побаивается. Помолчав, он вроде бы шутит:
– Тогда дайте мне свой домашний телефон, буду вам звонить вместо будильника…
Антонина окидывает внимательным взглядом его сутулую фигуру и с достоинством отвечает:
– Домашний телефон даю не всякому мужчине,
– Я живу дальше вас, но ведь не опаздываю, высыпаюсь, - все-таки не сдается он.
Антонина изумленно вытаращивается;
– В вашем возрасте ночью делать больше нечего. По-моему, завлабу хочется провалиться сквозь землю, то есть сквозь паркетный пол. Ему лет сорок, поэтому он распрямляется и пробует принять осанистый вид:
– Я тоже… этот… болельщик и рыбак.
Бросив на меня пугливый взгляд - ему неудобно перед новеньким, - он пятится к двери и бормочет:
– Не опоздайте завтра на конференцию…
Мы с Антониной продолжаем беседу, только не пойму, о чем. О муже, но она с ними со всеми развелась. О детях, но их у нее не было. О путешествиях, но она ездит только на пляжи. О работе, но я не пойму, чем тут она занимается. А об искусстве мы уже поговорили…
На конференцию она все-таки опоздала. И я сразу понял, что не проспала: на ней было ярко-красное, безбожно укороченное платье и бордовые чулки; волосы отливали марганцовкой, а оранжевые веки, стоило им захлопнуться, создавали впечатление, что вместо глаз вдруг выкатываются два мандаринчика. Она вальяжно прошла по залу и возлегла в первом ряду. Мужчины, да и женщины, как подсолнухи по ходу солнца, поворачивали головы по ходу Антонины.
Докладчик уже отвечал на письменные вопросы.
– Последняя записка, - сообщил он, развернул бумажку и прочел: - «Антонина, я сегодня в подтяжках».
Под смех зала докладчик пожал плечами и перевернул записку:
– Извините, это адресовано не мне, а Антонине Скворцовой. Значит, мысль о модности подтяжек она внушала не мне одному.
Я думал, что в объявленном перерыве - а все хохотали до самого перерыва - Антонина сгорит со стыда. Но она шла между рядов своей томно волочившейся походкой и потаенно улыбалась.
И вдруг мне пришло в голову, что я злой тип. Ведь по-человечески ее бы надо пожалеть. А мне захотелось, чтобы она споткнулась, упала и поставила синяки на свои прекрасные ноги… Чтобы ей стало больно. Пусть она страдает хотя бы из-за синяков. Ибо страдающий умнеет.