Кролик вернулся
Шрифт:
— Эй, — возмущается он. — Это ведь было интересно. Она же не видела их из-за ширмы, так что ей надо было по голосу определить, какого кто из них цвета. Если ей не все равно.
— На сегодня у тебя есть пара, — говорит ему Дженис.
— Надо нам купить цветной телевизор — профессиональный футбол по нему куда лучше смотреть.
— Кому это нам?
— Ну-у, мне, и папе, и Нельсону, и маме. И Мим.
— Может, подвинешься?
— У тебя же есть своя кровать. Вон там.
Она стоит, твердо уперев ноги с красивыми лодыжками в ковровое покрытие, стоит без чулок. Шерстяная
— Это что — от ворот поворот?
— Да кто я такой, чтобы давать тебе от ворот поворот? Самой ветреной бабенке на Эйзенхауэр-авеню.
— Не уверена, что ты мне все еще нравишься.
— Вот ведь вовремя не распознал.
— Ну-ка. Подвинься.
Она бросает старое серо-зеленое пальто на пластиковый стул под правилами пребывания в мотеле и свидетельством пожарного инспектора. От растерянности глаза ее кажутся совсем черными. Она сдергивает с себя свитер и, когда нагибается, чтобы снять юбку, по костям на ее плечах пробегает свет, словно рассыпалась стопка монет. Оставшись в комбинации, она замирает.
— Ты собираешься лечь под одеяло?
— Можно и лечь, — говорит Кролик, однако чувствует он себя как после высокой температуры, когда нервы, успокаиваясь, уходят в тело, как вода в песок.
Он не в состоянии сделать необходимые движения — снять одежду, преодолеть долгий путь до ванной. Наверное, ему все-таки надо вымыться, если она намерена наброситься на него. А что, если он слишком быстро разрядится, и все будет, как всегда. Безопаснее лежать тут и любоваться ею в комбинации — ему повезло, что он выбрал маленькую женщину: они лучше сохраняют форму, чем крупные. В двадцать Дженис выглядела старше двадцати, а теперь выглядит не намного старше, чем тогда, во всяком случае, когда злится, — черные глаза ее тогда так и блестят.
— Можешь залезать в постель, но не жди от меня ничего — я все еще не очухался.
Последнее время он потерял способность мастурбировать — ничто его не возбуждает, даже если представить себе негритянку с острыми, как булавка, сосками и хэллоуиновской тыквой вместо головы.
— Что ж, — говорит Дженис. — Не жди ничего и от меня. Я просто не хочу кричать с другой кровати.
Кролик героическим усилием воли выталкивает себя из постели и идет по ковровому покрытию в ванную. Возвращается он голый, держа перед собой одежду, и ныряет в постель, точно преследуемый зверь в логово. Дженис, тощая, незнакомая, холодная, как змея, дрожит, придвинувшись к нему, — от ледяного прикосновения к голой коже у него появляется желание чихнуть. Она говорит в качестве извинения:
— В таких местах, как видно, не очень хорошо топят.
— Скоро ведь ноябрь.
— Разве тут нет термостата?
— Угу. Вон там. В углу. Можешь, если хочешь, пойти и повернуть ручку.
— Спасибо. Это дело мужчины.
Ни один из них не двигается с места. Гарри говорит:
— Эй, это не напоминает тебе кровать Джинетт? — У Джинетт, сослуживицы Дженис, когда они все работали у Кролла, была квартира в Бруэре, в которой она позволяла им встречаться.
— Не очень. С той кровати можно было любоваться видом из окна.
Они пытаются поддерживать
— Так кто же ты, по-твоему? — произносит Дженис после ничем не заполненного молчания.
— Никто, — отвечает он.
Он соскальзывает вниз, словно намереваясь поцеловать ее груди, но не делает этого — достаточно того, что они у самых его губ: это уже действует на него как наркотик. В воздухе над их кроватью трудятся самые разные крылатые существа.
Вновь устанавливается тишина и длится — под сомкнутыми веками Гарри танцует балерина в красном. Он внезапно объявляет:
— Мальчишка теперь меня ненавидит.
Дженис говорит:
— Нет, неправда. — И тут же добавляет, противореча сама себе: — У него это пройдет.
Женская логика: приглуши и притерпись ко всему, что не можешь от себя прогнать. Возможно, это единственный верный способ. Он гладит низ ее живота, и рука натыкается на мох — это его не возбуждает, но успокаивает: раз существует этот уголок, значит, там можно укрыться.
Ее тело, нервируя его, ерзает и ворочается — раз он не целует ее груди и вообще ничего не делает, она прижимается холодными стопами к его ногам. Он чихает. Кровать вздрагивает. Дженис смеется. Желая уязвить ее, он спрашивает невинным тоном:
— У тебя всегда получалось со Ставросом?
— Не всегда.
— Тебе его сейчас недостает?
— Нет.
— Почему нет?
— Потому что ты здесь.
— Но я, кажется, не самая веселая компания?
— Ты заставляешь меня расплачиваться. Это в порядке вещей.
Он возражает.
— Я совсем раздавлен, — говорит он вполне искренне, хотя это, пожалуй, никак нельзя считать осмысленным откликом на ее слова. У Гарри такое чувство, будто они все еще притираются друг к другу, медленно вращаясь в какой-то густой краске, которая, проникая под его сомкнутые веки, кажется красной. В наступившей паузе — он не в состоянии понять, как долго она длится, — их обоих, так ему кажется, все дальше относит к тому, чтобы снова стать мужем и женой, и потому он неожиданно решается бросить пробный шар:
— Надо будет как-нибудь позвать к нам Пегги и Олли.
— Черта с два, — говорит она, неожиданно тыча ему под бок, впрочем, скорее игриво. — Держись от нее подальше — теперь, когда ты ее попробовал.
Через некоторое время он спрашивает — он вдруг понимает, что она знает все:
— Как ты считаешь, война во Вьетнаме когда-нибудь кончится?
— Чарли считает, что да, как только крупные промышленные компании решат, что она невыгодна.
— Господи, до чего же иностранцы тупые, — бурчит Кролик.
— Ты имеешь в виду Чарли?
— Всех вас. — Он смутно чувствует, что лучше кое-что пояснить: — Ушлый считал, что это приведет ко всеобщему смятению. Наступит жуткая полоса полнейшего смятения, а потом настанет пора великого умиротворения, когда у кормила власти встанет он или кто-то вроде него.
— И ты этому поверил?
— Хотел бы, но слишком я рационален. Смятение — это провинциальная точка зрения на то, что в ином, более крупном масштабе, вполне нормально работает. Понятно?