Кролик вернулся
Шрифт:
— Не уверена, — говорит Дженис.
— Ты считаешь, у мамы были любовники?
— Спроси ее.
— Боюсь.
Еще через какое-то время Дженис объявляет:
— Если ты не собираешься
— И как, ты считаешь, оно проходит?
— По-честному.
Шуршание простынь, когда она поворачивается, звучит серебристой музыкой, легким звуком, улетающим в пустоту. Он привык держать ее правой рукой за затылок под волосами, а левой сжимать груди, сдвигая их так, что соски оказываются в дюйме друг от друга. Оказывается, он все еще не утратил сноровки. Ее ягодицы и ноги улетают куда-то. Он спрашивает ее:
— Как мы отсюда выберемся?
— Оденемся и выйдем в дверь. Но сначала давай вздремнем. А то ты уже глупости болтаешь.
— Как-то неудобно. Малый, который нас зарегистрировал, решит, что мы что-то затеваем.
— Ему нет до нас дела.
— Да нет, ему есть дело. Мы могли бы провести здесь всю ночь,
— Прекрати, Гарри. Мы через час уедем. А пока помолчи.
— Я чувствую себя таким виноватым.
— В чем?
— Во всем.
— Успокойся. Не все твоя вина.
— Меня это не устраивает.
Он выпускает ее груди, дает им улететь куда-то, этим осколкам тепла. Пространство, в котором они с Дженис находятся, эта длинная комната в мотеле, потаенная, как нора, становится их пространством. Гарри сползает на дюйм ниже по прохладной простыне и прижимает свое понурое микроскопическое естество к впадине между покрытыми пушком округлостями ее ягодиц; еще немного, и у него все пришло бы в готовность, но рука, выпустившая ее груди, ложится на знакомую впадину ее талии, между ребрами и тазовой костью, туда, где нет никаких костей, где жирок прогибается внутрь, плавно-плавно, как небесный полет, ныряя туда, где она вынашивала его детей. Он нащупывает эту ложбинку и скользит, скользит по ней рукой, засыпает. Он. Она. Спит. О'кей?