Кровь боярина Кучки
Шрифт:
– Что это за хоромина?
– остановился было он.
– Тайная такая хоромина, - потянул его за рукав Ярун.
– Андрей Гюргич счёл важным без любопытных с тобой беседовать.
– Однако для чего железа в оконницах?
– обратил Род внимание на решётки.
– Чтоб тати не проникали, - быстро объяснил Ярун, вводя гостя в тесную палату.
– Здесь сесть не на что!
– догадавшись о западне, вскричал Род.
Ничей словно испарился. Лязгнули замки, загремели засовы, застучали шаги охранышей, зазвенело оружие.
– Достаточно тебе одного стола, - раздался насмешливый голос Яруна с той стороны двери. Затем княжий палач и обыщик изрёк торжественно: - Пойман ты, самозваный боярин, государем Андреем Гюргичем за прежнее
– Воцарилась тишина. Потом прозвучал приказ кметям: - Строго-настрого стеречь! Отвечаете головами! В разговор с подстражником не вступать!
С глухим стуком удалялись тяжкие шаги.
– Стой, Ярун Ничей!
– позвал Род.
– Что ещё тебе?
– спросил голос издали.
– Ты погибнешь жесточайшей смертью. Новый месяц не созреет, как умрёшь!
– Ври, проклятый волхв! Сам вот-вот сдохнешь!
– с чуть заметной дрожью пообещал Ярун.
8
Что прежде всего предпринял Род, оказавшись подстражником? Надорвал изнутри подшитую гачу своих портов, извлёк из неё отцов перстень, осмотрел грани камня с буквицами глаголь и рцы (Гюрята Рогович).
Обречённый задумался, прохаживаясь из угла в угол по тесному узилищу. Смерть не страшила его. Беспокоили пытки как преддверие к ней. Выйдет ли он из них с честью? Вот и сбывается откровенье Сварога: «Умрёшь страшной, позорной смертью!» Вряд ли его четвертуют, колесуют или посадят на кол, даже усекновение главы отвергнут. Дело это для его ненавистника, князя Андрея, можно сказать, домашнее. Ревнивцу нужно убрать соперника. Захлопнувши мышеловку, он уж его не выпустит. Что в мышеловке способнее всего применить? Отраву! А могут и удушить. Это тоже вид тайной смерти узника. Для казни, как и для пытки, им необходимо войти, дотронуться до него, взять. Вот он и осмотрел камень отцова перстня, выбирая грань поострее. Когда-то в детстве, в отрочестве ночь порой заставала их с названым отцом в лесной дебри. Они устраивались на лапнике, разводили костёр. Род ясно помнил, как Букал чертил вокруг становища круг и творил заклинания от хищных зверей. Волхв это действо называл «сделать гуся». Подросши, Род сам, охраняясь на ночь в лесу, «делал гуся».
Теперь он мысленно ограничил пространство в полутора шагах от двери, опустился на грязный пол, стал медленно, якобы с величайшим трудом, проводить по затёртым доскам тонкую, девственной белизны борозду. Губы его зашевелились тихо, шёпот от слова к слову становился яснее, могущественнее:
– Делаю гуся в одну черту. Чайка - гусь, и ворона - гусь. С меня беда как с гуся вода. Пей, гусь, воду не с боярского роду! С гуся вода, а с меня, молодца, небылые слова. Возьми, водяной, гуся без головы, возьми, домовой, гусиную голову! Стань, княжья гусятня [405] , как таракан перед гусем!.. Кладу рисунок - черта в черту. Камень алмаз не приемлет черты. Кладу заклятие на три головы. Изрекаю запретное слово. Кому запретный плод сладок, кому лихва заповедана, заповеданного не тронь! Чур, заповедано! За паханую черту смерть коровья не ходит. Очерчено набело! Подымаю чертало. Не ступай за чур! [406] Не лезь через чур! По чур - наше! Чур, меня! Чур, меня от них! Чураюсь от вражьей силы! Кладу грановитый знак. Распадайся, дуб, на четыре грана. С камня на вяз, а на вязу граница-крест. Алмаз алмазом гранится, вор вором губится. Связываю своё слово чуром. Черчу круг и чураюсь: чур-чура! Чур-чура!
[405] ГУСЯТНЯ - княжеский или боярский караул.
[406] ЧУР - здесь: черта заповедная.
Род упрятал прежним образом перстень, отёр пот со лба. Лишённый
Ночь скороталась в сидячей дрёме. Не захотелось укладываться на грязном полу.
Весь следующий день ему не приносили ни питья, ни еды. Поутру стражник, кряжистый бородач из суздальцев, отворил чуть-чуть дверь, но не для кормёжки.
– Выставляй поганую куфу, - потребовал он ночную посудину, которая для подстражника была и дневной.
Повечер явился Ярун Ничей. С ним седенький писальник и волоокий палач. Род догадался о его ремесле по кожаной калите, в коей позванивало железо.
– Толковать сперва будем кое о чём, - сообщил Ярун, делая вперёд шаг, другой… и вдруг падая на руки своих спутников.
– Что с тобою, отец родной?
– угодливо пропищал писальник.
– Ничего. Я, должно быть, устал, - встряхнулся главный обыщик.
С писальником повторилось то же, что и с Яруном.
Палач твёрдо шагнул вперёд и с тяжёлым стуком сел на пол.
В приотворенную дверь заглянули стражники.
– Взять его! Вывести отсель!
– приказал Ничей.
Бросившихся выполнять приказанье охранышей постигла та же неприятная участь: будто расшибли лбы о незримую, непробойную стену.
– У, окаянный волхв! Сними чары!
– завопил Ярун.
Род ни звука не проронил, опершись о противоположную стену, скрестив руки на груди.
Ярун издали осенил его двуперстием и вновь двинулся вперёд. Однако с прежним неуспехом.
– Не богохульствуй, творя крестное знамение окровавленными руками, - произнёс воспитанник волхва Букала.
Чем после этого ни грозил ему Ничей, он не удостоил его ответа. Палач с писальником перепуганно жались к выходу. Мрачные лики стражников чуть виднелись в тени проёма. Наконец все ушли, и дверной засов грохнул. Род подступил к двери и прислушался.
– Зачурался, проклятый волхв!
– скрежетал голос Ничьёго.
– Через окошко его извлечь? Так ведь раскупоришь окно, сиганёт, не уловишь. Испрошу-ка соизволения выкурить его дымом. Средство - нет ничего вернее!
Ночь прошла без событий. На следующий день вместо дыма Рода попотчевали кружкой тёплой воды и миской жидкого сочива. «Предпочли пыткам скорую смерть через отравление», - заподозрил он. Приложил ко рту пальцы и долго грел их жарким дыханием. Затем опустил два перста левой руки в кружку, а правой - в миску.
– Пытаю посудину: что таишь?
– глухо начал заговор ведалец, устремив взор горе, - Мой палец - язык, на нём пот - слюна. Дай знак, пища, сухая и влажная: принимала ли жало ядовитой змеи? У ядовитых змей голова треугольником. У ядовитых змей скулы широкие. У ядовитых змей шея то-о-онкая. У ядовитых змей на голове чешуя… Горький перец отравит курицу. Жареная губка отравит крысу. Егорово копьё окормит хомяка, чилибуха - волка, кокульванец - рыбу, ржаное зерно - корову. Скот не ест ядовитых трав. Ёж не боится яду. Мои пальцы - ежовые иглы. Горькая жизнь отравляет радости. Моя жизнь сладка! Упрёки отравят милостыню. Моя гортань безупречна. Спаси, безар-камень, от окорма. Ядия злая, выйди наружу!
Вода и сочиво посинели. Род вскинул руки от еды и питья и тщательно отёр пальцы карманным платчиком [407] , платчик же выбросил в поганую куфу.
Больше его никто не тревожил. Не приносили ни еды, ни питья. Поганую куфу не опоражнивали. Он пробуравил пузырь в окне и сквозь железное решето вглядывался во двор. Кроме серого чернобыла и высоченного тына с острыми палями, ничего не видел. Жажда сушила глотку, язык и рот, лишённый слюны. Голод высасывал желудочный сок. В дверь бесполезно было стучать: за ней - ни слуху ни духу. Род насчитал шесть дней по смене света и тьмы за окном, после сбился со счёту. о нём забыли?
[407] ПЛАТЧИК - носовой платок.