Кровь боярина Кучки
Шрифт:
– Выйдем-ка, Родинька, из этого вертепа на воздух, - потянул его из корчмы Яким.
– Знаю я все, родной, ведаю. Помнишь, в батюшкином доме тебе признался, как сызмальства любил лазутничать? Все мне открылось ещё в тот раз, когда вы с Улей стояли у моего одра, а я излечивался от вереда. Говорят, утерянного не воротишь. Врут!
– Расскажи, Якимушка, как тебе можется под рукой князя?
– переменил разговор названый старший брат.
– Как ему можется под моей рукой!
– с нажимом переиначил вопрос Яким.
– Князь души не чает во мне. Хотя, тайно говоря, без взаимности. Слушается меня, повторяя: «Устами младенца глаголет истина!» Ближняя знать начинает зубовный скрежет. Ну там Михн, метящий в воеводы, Ярун Ничей, от отца к сыну перебежавший. Мне
– Берегись Андрея, Якимушка, - посоветовал Род, - На его половецком лике ничего не прочтёшь, как на свитке, исписанном молоком.
– А я подогрею свиток, молоко и проявится, - усмехнулся молодой, да ранний знаток Яким.
Род был втянут им в тесный заулок. С двух сторон высокие тыны, из-за коих не видно крыш.
– Никому не взбредёт на ум расставлять уши именно вот за этими тынами, - убеждённо предположил Яким и продолжил: - Я Улитин посольник к тебе. Сестра с тоски чахнет.
– И меня тоска гложет, как голодный лось несчастную липу, - признался Род.
Яким склонил голову, спрятал взгляд.
– Духовник мой, отец Исидор, не отпустил бы мне сегодняшний грех. А много ли легче Андреев грех?
– вскинул резкий и гневный взор юный вельможа князя.
– Андрей ведал все! И однако же… Нет, бескорыстно защитить нас от плахи не смогла его булыжная доброта! Есть в необычном норове моего государя наиобычнейшая черта: что похочет, то и получит, хоть через тысячи смертей.
– Яким, задохнувшись, смолк. Беспечного, удоволенного судьбой придворного затрясло как в лихорадке. Род в свою очередь молчал, не зная, что сказать.
– Поистине на Гераклово деяние начал я подвигать Андрея, - продолжал речь Яким.
– Творю из Гюргича Вещего Олега. Тот перенёс столицу из Нова Города в Киев. И воссияла Киевская Русь! Но срок вышел. Неколебимый столп рассыпается. А ежели, по-Олегову, перенесть стольный град во Владимир. Не возгорится ли новым сиянием Русь Владимирская?
У Родислава ёкнуло сердце. Всплыли в памяти лесной костёр, глухой голос волхва, расширенные очи Улиты. Вспомнилось невероятное пророчество Богомила Соловья.
– Русь Московская!
– вслух промолвил Род.
Яким дико воззрился на него и махнул рукой:
– Глумотворствуешь, милый братец. А я всерьёз. Вот на какое деяние моей силой двигается гора Андрей! А попытался двинуть его на то, чтоб приблизил моего названого брата, то есть тебя, - ни на полпальца не сдвинул! Он даже прошипел единожды, аки змий: «Не сживу его из Улитина сердца, так со света сживу!» Боюсь за твой живот, братец. Занапастит [401] тебя этот баболюб!
[401] ЗАНАПАСТИТЬ - обижать нападками, сживать со свету.
Род обнял названого брата.
– Коли Андрею все ведомо, стало быть, он поступает верно. Умён ты, Якимушка, а в сердечных делах ещё малосведущ.
– Я мало сведущ?
– обиделся красик.
– Моя любава Еванфия уже третий месяц брюхата.
Прошли один заулок, пересекли улицу, вошли во второй.
– Вернёмся, - поворотил Рода Яким.
– Меня кареть ожидает невдалеке от Трёшкиной корчмы. А теперь внимай поусерднее!
– перешёл он на деловой лад.
– Мы с Улей головы надсадили, как вам свидеться. Я надумал сделать тебя портным, а ей примерять у портного новый наряд. Отпало! Не княгини ездят к портным, те приползают в княжьи хоромы. Ещё измышлял многое, да не то. Улита в таких делах всегда меня побивала своим умом. Хотя в «Изборнике» сказано: «Бабьи умы разоряют домы»! Так вот что она решила: ты едешь в Остерский Городец, ищешь в воеводской избе Закно Чёбота. Он подптень [402]
[402] ПОДПТЕНЬ - приданный в помощь, подчиненный.
Андреева дружинника
Род восхищённо взял за плечи названого брата:
– Повзрослел ты, Яким!
Тот вскинул подбородок.
– Ростом я догнал тебя. Сравни-ка!
– Оба были, как доспевшие колосья, - равные! Зелёные глаза искусного придворного задорно загорелись.
– Чем один другому не подмена?
Из заулка уже виделись Жидовские ворота, подле коих расточала жареные запахи Трёшкина корчма.
– Расстаёмся, братец, - крепко-накрепко заключил Рода в короткие объятья Яким.
– Выйдем порознь, чтоб вместе нас не углядели. Я нынче еду в Городец, ты - завтра поутру. Будь начеку!
Яким исчез. А Род стоял, поматывая головой, как трезвенник в разгаре пира, оказавшись не в своей тарелке.
7
Шлях лоснился под сыпухой-дождём. У колёс спиц не виделось. Свежеподкованные копыта били в дресву, как зерно молотили. С утра растворилось такое неведрие, будто весь мир вместился в огромное слюдяное окно. Полудюжина колымаг, подхваченных шестерней с двойным выносом, стремительно углублялась в серую мглу. Обочь мчалась обережь конно и оруженно. Род приметил изначально третью с головы поезда кареть: из её окна подал знак Яким. Хорошо скакал ось возле этого окна - рядом Улита! Упустил, когда она садилась, да и не узнал бы милую среди оберегательниц под плотной понкой. Вот глянули из-за приотворенной дверцы озорные глаза зеленомудрого братца, сделал он персты ижицей, и у мнимого охраныша от сердца отлегло. «Ижица - дело к концу движется!» Значит, скоро узрит он свою другиню. А непривычная кольчуга давила грудь, сковывал голову стальным обручем неподогнанный шлем, забрало застило свободный обзор, но счастливчик на Катаноше все готов был стерпеть в ожидании повечернего стана.
А вот и стан. Поезд замер у длинной конной избы с кузней под навесом. Коньщики завозились с упряжью.
– Ты для ча всучиваешь мне заморённого бурого?
Ты отстоявшегося гнедого дай!
– надрывался возатай.
– Это бурый-то заморён, девья мать [403] , - возмущался становой коневщик.
– Бурый с третьего дня в упряжи не бывал!
Несогласица разрасталась, грозя кончиться подерушкой. Яким в полной боевой сряде вышел из колымаги, Род спрыгнул с Катаноши, бросил названому братцу поводья и оказался в кромешной тьме…
[403] ДЕВЬЯ МАТЬ - мать, у которой одни дочери.
– О, как холодны, как остры твои железа!
– через силу оторвалась от него Улита.
Род торопливо снимал доспехи.
– Я твой лик очень смутно вижу, - жаловалась княгиня.
Бывший лесовик похвалился:
– А я зрю впотьмах, аки лесной зверь.
– Ах ты мой зверь, душа моя, свет мой…
В самом верху карети витал мотыльком масляный светец немецкой работы.
– От тебя сызнова пахнет мытелью, как тогда, на Чистых прудах, - вдыхал её запах Род.
– Ну в баенке же была, - объяснила Улита. И вспомнила: - Тогда в кустах нам сиделось покойно, сейчас же хоть и мягко, да тряско, как в лихоманке бьёт…