Кровь данов
Шрифт:
Когда Эндир приехал – он по-имперски и не говорил толком. А понимал – с пятое на десятое. И из взрослых никого смышленого рядом не оказалось – с наследником одних слуг отправили. Самых нерадивых. Вот мальчик Эндир проходит через ворота: рот корытом, глаза на лоб. А местная гопота – одноклассники его будущие – мелкого к нему подослали. Тот у Эндира спрашивает – правда, мол, что горцы пальцем задницу вытирают? А Эндир глазами хлопает, понять не может, чего этот малец лопоухий лопочет.
– Как – не может? – не понял я.
– Я же говорю, имперский-то толком
– Понятно. А тут из-за угла местные красавцы и вывалились. Зачем, мол, маленьких обижаешь?
– Ну, не из-за угла… Да они от выговора горского хохотали так, что листья с кустов облетели. А когда отхохотались – тогда да. Чего маленьких обижаешь? – согласился Остах. Тоска ушла из его голоса, появился азарт.
– А потом драка началась, – подытожил я.
– Как бы не так, – мотнул головой Остах. – Это местные думали, что драка начнется. А Эндир-то наш – только с гор спустился. Дикий! За нож взялся – одному в ногу воткнул, а сыну наместника пол-уха отсек.
– Пол-уха!.. – выдохнул я. А я стеснялся, боялся противникам зубы нечаянно выбить!
– Ну, может, не пол-уха. Но кусочек отрезал – точно, – пошел на попятный Остах.
– И чем все кончилось? – зевнув, спросил я.
– Да ничем, – пожал плечами Остах. – С Тьором, которому Эндир ухо повредил, подружились даже. Правда, как Векса свалили, тяжело Эндир с ним разошелся…
Я почти заснул, когда услышал вопрос Остаха:
– А тот малой, которого подослали твоему деду и с которого все началось – знаешь, кто это был?
– Кто?.. – промямлил я.
– Алиас Муха, Алиас Фугг, – успел осознать я услышанное, прежде чем провалился в глубокий сон.
Атриан
Остах
Старею, что ли? Тонкослезый стал – никогда таким не был. Утром глаза открываю, смотрю – Оли сам с кровати ноги скинул и за стеночку рукой взялся. Я аж дышать перестал. А как парень встал и шаг сделал – чуть кулак не сжевал, чтоб в голос не завыть. Радоваться бы надо, а слезы душат! Я же первый шаг его, еще голозадого, помню! Зима лютая была – ужас. В Декурионе сквозняки гуляют, от камня на полу холод – сквозь сапог пробирает. А эти двое, Правый с Левым, ползают, встать норовят. Комнату выбрали потеплей, коврами укутали чуть не в три слоя, шкур натащили – весь пол застелили. Жаровен по углам наставили, сами разлеглись, пива налили, смотрим, как эти двое ползают, угукают да улыбаются. Ну и мы радуемся, кувшин за кувшином опрокидываем.
А потом давай вставать – то один, то второй. Встанут, ножки кривенькие дрожат, руками машут. Потом на попу падают. И так раз за разом. А потом приловчились вроде как, и вот младшенький постоял, потрясся чуток. Поймал равновесие – и пошел. Теп-леп – и дотелепал до Эндира, за бороду его ухватил. Крепко схватил – у дана аж слезы брызнули.
Остах улыбнулся той лютой зиме, мрачному Декуриону, комнатушке, укутанной шкурами…
Но как братья на деда похожи! В горах за делами своими и не замечал. По
О чем-то гомонили неуемные братья за перегородкой, а Остах невидящим взглядом уставился на потолочные балки. Против воли перед глазами вставала картина, которую он давным-давно запрятал в самый дальний, самый потаенный уголок своей души.
Умирал Эндир недолго. За два дня кончился. Все распоряжался, с Гимтаром шушукался. Спокойный, властный, уверенный. Словно не умирает, а отъехать собрался. А под вечер второго дня ноги отнялись, и голос пропал.
Изгнал всех из покоев, меня с Гимтаром оставил. И Рокона. Рокон стоит, губы трясутся, глаза что плошки – понять ничего не может. Эндир совсем онемел, хрипит, каркает, пальцем тычет: то в брата, то в сына.
Гимтар всегда умом быстрый был. Кивнул, на колено перед Роконом встал.
– Кинжал! – и руку протягивает.
Рокон только глазами водит туда-сюда, не поймет ничего. Гимтар сам у него кинжал из ножен вытащил, поцеловал лезвие, двумя руками протянул Рокону. Эндир сипит, кошму в кулак смял. Наследник очнулся, принял свой кинжал обратно.
Теперь в меня пальцем тычет. Ну, второй раз проще, как по накатанной. И Рокон понимать кое-что стал. А что тут понимать? Присягаем новому дану.
Как закончили, Рокон кинжал вдел в ножны – Эндир выдохнул. На подушку откинулся. Я уж думал – все, вышла из него жизнь с этим долгим выдохом. Ан нет! Глазами вращает, воздуха набрал, приподнимается… Мы с Гимтаром склонились: он с одной стороны, я с другой. Дан вдруг как схватит меня за ворот. И повис на мне. Я смотрю – а он и Гимтара так же второй рукой держит. И в глаза брату уставился. Требовательно, хрипит только зло, слюна с угла рта капает. Гимтар понял, сгорбился.
– Нет, – говорит. – Не могу, дан.
Эндир сипит, слюна пузырем надувается. Уже не сип раздается, скулеж какой-то. Жилы на висках – с палец, вот-вот лопнут.
И Гимтар сломался. На меня смотрит и орет:
– Ладонь давай!
Мы с Гимтаром особо никогда не ладили. Как первая встреча не задалась, так и пошло вкривь. Но у Эндира не забалуешь.
Хотел я взбрыкнуть, но чувствую, Эндир меня за ворот трясет. Что уж тут. Протянул руку, понял, что к чему. Полоснул меня по ладони кинжалом Гимтар и себя не забыл, смешали мы кровь рукопожатием. Гьердами стали.
– Все, брат.
Только Гимтар это произнес, Эндир Законник, дан Дорчариан, повелитель и защитник племен алайнов, дворча, дорча, дремнов, гверхов, гворча, квельгов, терскелов еле заметно кивнул, смежил веки, откинулся на подушку, лицо его разгладилось, и он умер. Умер, продолжая держать одной рукой меня, другой брата. Разжать хватку даже не пробовали, тем же окровавленным кинжалом смахнули лоскуты от ворота.
С тех пор, как закусимся мы с Гимтаром, злость моя на него выше гор поднимется – дышать становится нечем. Держит нас за шею Эндир и после смерти держит. А то уже давно поубивали бы друг друга.