Кровь и память
Шрифт:
— Что ты и делал, — язвительно отозвался Селимус.
— Да, сир, — бесхитростно подтвердил паж.
— Она сказала, куда едет?
Джорн на секунду задумался, не зная, как лучше ответить.
— Нет, — произнес он.
— Странно, странно, потому что стоявший ночью в карауле стражник помнит, что ты упомянул герцогство Фелроти.
Еще ни разу за всю свою короткую жизнь Джорн не разыгрывал столь блестящий спектакль. На его лице не дрогнул ни один мускул, хотя в душе он и воспылал ненавистью к болтливому стражнику — он ведь расплатился с ним звонкой монетой, лишь бы только тот держал язык
— Да, сир, я вполне мог что-то такое сказать.
— Это почему же? — Селимус шагнул ближе к решетке, словно охотник, готовый пристрелить свою жертву.
— Потому что госпожа Лейен, насколько я понимаю, сир, родом именно оттуда, — отважно солгал он.
Селимус перевел взгляд на канцлера, но тот лишь растерянно заморгал.
— Мне не известны подробности ее жизни, сир, — нехотя признался Джессом. — Нам она говорила, будто родом из Риттилуорта. Хотя такая женщина вряд ли скажет правду, потому что предпочитает держать свои тайны при себе. Она привыкла разъезжать под видом самых разных людей. Даже на наши встречи Лейен всегда приходила в разных обличьях.
— Вы хотите сказать, что и на мой званый ужин она явилась в чужом облике? — прорычал король, не догадываясь даже, насколько он близок к правде. — И когда же она поделилась с тобой этими сведениями? — спросил он, вновь повернувшись к Джорну.
Юноша наморщил лоб, притворившись, будто пытается вспомнить.
— Скорее всего она обмолвилась во время разговора, потому что другой возможности не было. Клянусь вам, сир, я точно не помню. Госпожа Лейен не говорила мне, куда направляется, я просто подумал, что она едет к себе домой, — выпалил Джорн даже не моргнув глазом, хотя в душе молил о прощении всемогущего Шарра за то, что вынужден лгать.
Глаза короля смотрели на него в упор. Это был холодный, оценивающий взгляд, и Джорн внутренне съежился, чувствуя, как решимость постепенно покидает его. Однако он собрал последние остатки мужества, лишь бы устоять перед соблазном рассказать все, что ему было известно о Лейен и ее намерениях. Кстати, известно ему было совсем не много. Джорн инстинктивно потупил глаза, чем подписал себе смертный приговор. Выдержи он в то мгновение монарший взгляд, известный своей непредсказуемостью король мог бы на первый раз ограничиться поркой.
Увы, потупленный взгляд пажа разбудил в нем зверя, а эта его ипостась была для него самой привычной. Нет, король прекрасно понимал, что мальчишка вряд ли что знает — разве станет женщина-убийца рассказывать постороннему о своих намерениях? И все-таки в том, что поведал ему паж, оставалась некая недосказанность. Мальчишка явно что-то скрывает, вот только что? В конце концов, король поступил так, как поступают люди, глухие к чужим страданиям.
— Он лжет, — произнес Селимус. — Колесовать его.
В ушах Джорна ударами молота отдавалось биение собственного сердца. Как только до него дошел весь ужас королевского приказа, колени обмякли, и он без чувств рухнул на пол. Однако в самое последнее мгновение, прежде чем сознание оставило его, он заметил нацарапанные на стене слова.
— Мой король, прошу вас, — подал голос Джессом. Даже его повергла в ужас бессмысленная жестокость наказания.
— Даже не думайте перечить мне, канцлер, — произнес король. Голос его был
Джессом знал, что слово верность не применимо к Лейен, однако сейчас не тот случай, чтобы говорить это вслух, если тебе дорога собственная шкура. Вместо этого канцлер подобострастно кивнул и не поднимал головы до тех пор, пока не услышал, как король зашагал прочь. Лишь только тогда он осмелился оторвать глаза от пола и подозвал к себе надзирателя. Передав ему волю короля, Джессом повернулся к Джорну.
— Прости меня, паренек, — произнес он, впервые в жизни не покривив душой.
Но Джорн не слышал его слов, как не почувствовал и того, как грубые руки подхватили его обмякшее тело и потащили в ту часть замка, где он до этого никогда не бывал. Да и не думал, наверно, что здесь когда-нибудь окажется.
Такой стойкости, тем более от зеленого мальчишки, заплечных дел мастера не ожидали, а ведь Селимус собрал у себя самых искусных палачей. Даже солдаты, повидавшие на своем веку не одно сражение, уже в первые минуты просили пощады, умоляя прикончить их мечом, или тут же умирали от боли.
Сначала юноше переломали все суставы — для этого имелся специальный мастер, который не задавал лишних вопросов, а лишь делал свое дело без липших слов, причем весьма основательно. Обычно он не спешил, скорее наоборот, тянул время — не торопясь подкладывал под исходящую криком жертву деревянные блоки и лишь затем опускал тяжелый молот. Но даже он внутренним чутьем чувствовал, что этот мальчишка не заслужил отпущенных ему мучений, и поэтому сделал свое дело как можно быстрей, к великой радости двух других костоломов.
Собственно колесование было второй стадией пытки. Кости Джорна предстояло перемолоть в порошок огромным железным колесом. Палачи медленно прокатили колесо по телу жертвы, но не потому, что им хотелось увеличить и без того невыносимые страдания юноши, а потому, что колесо было таким тяжелым, что даже двум здоровенным силачам катить его было почти не под силу. Надо сказать, что они диву давались, глядя, с какой стойкостью юный паж переносит пытку, которая в их профессии считалась самой страшной.
Джорн мужественно держался до самого конца, и даже сами палачи устыдились того, что подвергают нечеловеческим мукам столь юное создание. Всякий раз, когда раздавался хруст дробящихся костей, они морщились, что на них было совсем не похоже, и так до тех пор, пока грузное колесо не докатилось до грудной клетки, раздавив своим весом трепыхавшееся сердце.
Прежде чем окончательно испустить дух, Джорн испытал смутное удовлетворение оттого, что не выдал Илену, хотя его горло на протяжении всей пытки исторгало леденящие душу крики. Неожиданно вето помутненном сознании возникла надпись, которую он прочел на стенах камеры: «Отомсти за меня, Уил». И хотя он уже едва понимал, где находится, смысл этих слов на какой-то момент стал ему предельно ясен. Умирая, он вознес молитву всемогущему Шарру, чтобы тот взял под свое крыло род Тирсков и чтобы его собственная смерть не была напрасной.