Кровь и туман
Шрифт:
Не давая Бену приблизиться к опасному объекту, на мешочек падает Марья, накрывая его своим телом.
По округе разносится глухой взрыв.
Точка кипения. Глава 2
– Сегодня же праздник, – мягко, успокаивающе произносит Валентин.
Я слежу за тем, как с каждым моим движением кисти подвеска, состоящая из короткого имени, взмывает в воздух и опускается обратно мне в ладонь.
– Спасибо за открытку, кстати, – произношу я. – Очень мило.
– Не за что.
Пальцы сжимаются. Подвеска поймана в кулак.
– Слава, – Валентин придвигается чуть ближе. – Мы встречаемся уже третий раз, и всё, что ты делаешь – это молчишь в течение часа, заставляя меня разрываться в попытках найти
Сегодня Валентин сидит рядом, а не напротив. Теперь это меньше напоминает сеанс у психотерапевта, и больше – встречу старых приятелей.
– Может, ты поможешь мне в этом?
– В чём?
– Направь меня. Я очень хочу что-то для тебя сделать, но не могу действовать вслепую.
Я хмыкаю. Забавно. Если бы я могла помочь кому-либо помочь себе, разве я бы стала ждать так долго?
– Раньше тебе хватало меня, – произносит Рис.
Он стоит у камина, оперевшись бедром на камин. Скрестил руки на груди. До этого разглядывал фотографии на полках, а сейчас сверлит меня внимательным взглядом.
– Мне сегодня восемнадцать исполняется, – говорю я, обращаясь к Валентину и игнорируя Риса. (У второго это вызывает лишь улыбку). – А сколько… – Пальцы сжимаются так сильно, что ногти больно впиваются в кожу. – Сколько было Марье?
– Шестнадцать, – отвечает Валентин, даже не удивляясь (или не показывая своё удивление?) моему вопросу.
– Шестнадцать, – повторяю я.
– Слава…
– Шестнадцать.
– Она умерла героем.
– Хотите сказать, что исход, где она жива, но является плохим человеком, гораздо хуже того, что мы имеем?
Валентин не отвечает. Сегодня, в отличие от двух предыдущих сеансов, я наверняка кажусь ему особо разговорчивой, и теперь он ждёт, что, быть может, я дам ему ещё больше информации, пока снова не решу заткнуться и обратить взгляд в пустоту.
– Тебе, дядь Валь, никогда не казалось, что причины смертей переоценивают? Умирающих от рака называют борцами. Умирающих от чужих рук – мучениками. Тех, кто приносит себя в жертву ради чужого спасения – героями. Но есть ли в этом смысл, если, как не назови, смерть – это конец?
Произнеся это, я бросаю быстрый взгляд на Риса. Он водит указательным пальцем по каменной кладке камина.
– А меня, после того, как ты пустила пулю мне в лоб, начали считать врагом народа, – по-детски обиженно произносит он.
– Посмертные почести являются данью уважения близким умершего, – отвечает Валентин. – Вопреки логике, ритуал прощания едва ли действительно касается самого почившего.
Я разжимаю ладонь и смотрю на подвеску. За пять прошедших дней я успела запечатлеть её образ в своей памяти настолько хорошо, что рискни кто-нибудь забрать её у меня, я бы с лёгкостью смогла описать всё, вплоть до тёмного пятнышка на букве “р”.
– Ну да, – соглашаюсь. – Потому что ты никогда не услышишь, что говорят о тебе другие, когда вас разделяет крышка гроба и пара метров земли.
Надеваю подвеску на шею. У неё короткая цепочка, а потому, что бы я ни надела, за исключением одежды с высоким горлом, подвеску всегда видно. И я замечаю, как на меня смотрят те, кто успевает прочесть не принадлежащее мне имя, высеченное из золота.
Многие знали, что Марья хотела походить на меня. Я была кем-то вроде кумира для молодой защитницы, хотя сама предпочла бы стать для неё наставником, например. По крайней мере, звучало бы это не так пафосно.
– Тебе ведь не впервой терять знакомого человека, – произносит Валентин. – И ты знаешь, что потери – часть нашей профессии.
Я одариваю Валентина пренебрежительным прищуром.
– Это сейчас такая ужасная попытка меня успокоить?
– Нет, – Валентин качает головой. – Если я что-то и понял из наших встреч, так только
– Вот спасибо!
– Не кипятись, дослушай, – Валентин ёрзает на месте. – Тебе нужна встряска. Если ты не забыла, я твой крёстный отец, и я знаю тебя с рождения. – По тому, какое положение Валентин принимает: разворачивается ко мне всем корпусом, кладёт одну руку на спинку дивана за моей спиной, – я понимаю, что стоит готовиться к очередной поучительной истории из прошлого. – Однажды после гулянки вы трое: ты и Иван с Даниилом, вернулись все перепачканные и промокшие. У Вани была разорвана куртка, а на плече красовался явный след чужой челюсти, и на наш вопрос вы лишь ответили, что убегали от бродячей собаки. Мы с Аней тогда как раз у вас дома были, так что ничто не помешало нам, посовещавшись, немного вас проверить. – Валентин скрывает улыбку за тем, что на секунду прикладывает большой палец к губам. – Не то, чтобы мы вам не доверяли, но было подозрение, что всё не так просто. Сама понимаешь, что у нас за город. К тому же, тот рыжий мальчишка, который крутился всё время вокруг тебя… Дима с Томой относились к этому спокойно, но я, знаешь, был научен никогда не доверять фейри. – При упоминании Кирилла моё сердце пропускает удар, но я быстро прихожу в себя. – Мы с твоими родителями засели в кухне и вызывали вас по одному, расспрашивая за закрытыми дверьми, пока Артур отвлекал двух других. Первым шёл Даня, и стоило только ему присесть на стул, как он сразу пустился в слёзы. Мы не поняли ни слова из того, что он сказал, но, похоже, это происшествие задело его за живое. В тот день я, пожалуй, впервые отчётливо понял, что он пойдёт по моим стопам и, как придёт время, выберет миротворческое направление. Потом был Ваня. Из того ни слова не удалось выдавить. Его рука уже была перемотана и обработана, а потому не приносила парню никаких хлопот, и он мог позволить себе утереть слёзы и сидеть, сверлить мать взглядом. – Валентин хлопает себя по груди. – Всегда обожал наблюдать за тем, как они делают это! В общем, Ваня оказался тем ещё партизаном. Пришлось отпустить без суда и следствия. А затем пришла ты, и мы уже не знали, чего ожидать.
Валентин замолкает.
– И что я сделала? – спрашиваю я.
– Рассказала правду.
– О, отлично, – разочарованная, я качаю головой. – Выходит, ко всему прочему я ещё и стукачка.
– Слава, ты рассказала правду, и благодаря этому мы нашли бродячего омегу. Это он укусил Ваню, а не собака. Конечно, ничего страшного не случилось бы, если бы ты промолчала, потому что только альфы могут обращать других в себе подобных, но кто знает, жизни скольких потенциальных жертв, не успевших убежать, как вы с близнецами, ты спасла? Ведь омеги часто теряют рассудок из-за отсутствия эмоциональной привязки к своим сородичам.
– И в чём мораль этой истории?
– Иногда самый храбрый поступок, который ты можешь совершить – это рассказать правду или попросить о помощи.
Я качаю головой:
– Всё равно не понимаю.
– Ты уже здесь, – Валентин машет рукой, указывая на меня и себя. – Это – твой первый шаг в правильном направлении. Осталось самое незначительное – довести дело до конца.
– Он умнее, чем мне сначала казался, – делится своим наблюдением Рис. – Ты бы его послушала.
Валентин не знает, в чём именно состоят мои проблемы. Он, возможно, думает, что это какая-то ерунда вроде неудачи на тренировках или трудностей в личной жизни. Или же теоретический страх смерти на войне, которую мы сейчас ведём. А может тени прошлого в лице близких, которых я уже потеряла.