Кровь и туман
Шрифт:
Валентину кажется, что он видит меня насквозь, потому что он и представить себе не может, как глубоко на самом деле зарыт корень моих проблем.
– Я боюсь, – произношу я, и почему-то шёпотом.
– Чего? – обеспокоенно уточняет Валентин.
– Мои секреты касаются не только меня, и я не хочу, чтобы кто-то пострадал.
– Это очень благородно, – произносит Валентин без издёвки – он и правда это имеет в виду. – Только как долго ты сможешь держаться, ограждая других и принимая весь удар на себя?
Хороший вопрос. Я гляжу на Риса. Мне не нужно задавать
– Шизофреники долго не живут, – говорит Рис, отходя от камина. Заводит руки за спину. Походка у него вальяжная, спокойная. Словно хозяин здесь именно он. Я сразу вспоминаю Авеля и то, как он вёл себя, когда мы с Беном пришли к нему в кабинет.
Всё-таки, между внуком и дедом было гораздо больше общего, чем они оба могли предполагать.
– Может, ты и прав, – признаю я.
Валентин удовлетворённо кивает, хотя я не уверена, к кому конкретно обращалась: к нему или к Рису.
– Итак, давай начнём всё сначала. – Валентин возвращает на нос очки. Откидывается на спинку дивана и снова принимает свою “рабочую” позу: нога на ногу, ладони, сцепленные в замок, ложатся на колено. – Ты хотела поговорить, и я здесь, чтобы выслушать тебя.
***
После разговора с Валентином я чувствую себя выжатой сильнее, чем на любой тренировке или даже на поле боя. Мне не впервые за долгое время пришлось рассказывать кому-то о своих переживаниях, но именно этот разговор кажется мне самым значимым. Я подошла слишком близко к линии, которую можно назвать гранью. И хотя про возвращение из прошлого я не упоминала, и всего остального хватило, чтобы вывести из спокойного состояния даже такого профессионала, как Валентин.
Я видела, как дрогнули его плечи, стоило мне только замолчать. И как остекленел его взгляд, когда он спросил, вижу ли я Христофа и сейчас, а я ответила, что да.
Я поднимаюсь в комнату “Дельты” и застаю там одного Марселя. Что странно, предыдущие пять дней мы ни разу не пересеклись: то я бродила где-то, то, по возвращению, находила его кровать либо ещё пустующей, либо уже. Сейчас Марс возится в распахнутом настежь шкафу. Я притормаживаю в дверном проёме, пользуясь тем, что парень меня не замечает. Марсель руками скидывает одежду с полок шкафа, роняя её на пол. Затем поднимает, комкая, и толчками загоняет в стоящую в ногах спортивную сумку.
– Ты куда-то собираешься? – спрашиваю я.
Марсель пугается, не предвещая неожиданного гостя, и вздрагивает, роняя часть одежды мимо сумки.
– Переезжаешь в другую комнату?
– Ага, – бросает Марсель, как мне кажется, слишком грубо. – В ту, которая находится в квартире моей матери.
– В смысле?
– В том, что я не могу больше здесь оставаться.
Сказанное Марселем загоняет меня в тупик. Я пытаюсь подобрать слова, но вопросов слишком много, и всё, на что меня хватает – это произнести:
– Я не понимаю.
Расправившись с одеждой, Марсель достаёт из заднего кармана штанов мобильный телефон. Взмах рукой – и аппарат летит в мою сторону. Я едва успеваю среагировать, чтобы поймать его.
Не
– Вы встречались? – спрашиваю я.
– Встречались, – с ухмылкой повторяет Марсель. – Мы были лучшими друзьями с самых пелёнок. Она подарила мне мой первый футбольный мяч и заставила записаться в школьную команду, тогда как мать ответила категорическим отказом, объясняя это моим надуманным талантом. Она кричала на меня так, что заставила бы даже самого Авеля её испугаться. – Я непонимающе клоню голову в сторону, но это не укрывается от Марса. Подняв сумку с пола и перенеся её на кровать, он продолжает: – Нет никого опаснее, чем слепо верующий в свою правоту человек.
– Мне очень жаль.
Марсель поднимает на меня глаза. Выдыхает достаточно долго, чтобы мне понять – даже если сейчас он промолчит, ему определённо есть, что сказать.
– Спасибо, – произносит он наконец. – Знаешь, она ведь тебя очень любила.
– Знаю.
– Нет, серьёзно. Я никогда не думал, что можно испытывать нечто подобное к человеку, живущему за соседней стеной. У меня тоже есть свои кумиры. – Сказав это, Марсель резко наклоняется вниз. Шарит рукой под кроватью, достаёт небольшой пыльный рулон. Протягивает мне. – Вот. Ваня не разрешил повесить, сказал, чтобы я не занимался глупостью.
Я разворачиваю рулон. Это обычный плакат, и с него на меня смотрит футболист, имени которого я не знаю.
– Одно дело, стремиться быть похожим на идеал, до которого тебе никогда не добраться, а с другой… – Марсель пожимает плечами. – Но она и слышать ничего не хотела. А началось всё с той облавы в театре, помнишь? Когда вы теракт сорвали? То есть, конечно ты помнишь, ты же там была, и…
Марсель замолкает, поджимая губы.
– Что? – спрашиваю я.
– Наверное, это не то, о чём ты хочешь говорить. Извини.
Внезапно, – проходит, кажется, меньше мгновения, – и я начинаю видеть перед собой не мальчишку, а повзрослевшего, совершенно мне незнакомого и абсолютно разбитого человека.
Те, кто хоть раз был на войне, знают, что цифры – всего лишь цифры, когда дело касается возраста.
– Марс, – мягко говорю я. – Если ты винишь меня в её смерти – пожалуйста, но уходить, особенно сейчас, когда каждый так нужен штабу – это глупо! Тем более такой мальчик, как ты: сильный, смелый…
– Я не смелый, – перебивает Марс мягко. – Когда я увидел эту штуку, я дал дёру, прямо как Кали. Вот Марья – храбрая.
– И посмотри, как она кончила. Смерть переоценивают.
Как мантру повторяю сегодня вот уже в который раз. Может, тем самым подсознательно я пытаюсь убедить в этом себя же?
Смерть переоценивают.
Это не выход. Это не приносит облегчение. Это не делает тебя героем.
Смерть – это тупик в лабиринте жизни, состоящем из поворотов, спусков и подъёмов.
– Я не виню тебя, кстати, – произносит Марс. – Вообще не понимаю, почему ты могла об этом подумать. Это ведь не ты пыталась нас взорвать.