Кровь на мечах. Нас рассудят боги
Шрифт:
– Едет! – прокричал он, еще не встав с колен.
Вопросов никто из дружинников не задавал. Старший тут же рванул к княжескому терему, Диру обрадовать. Остальные торопливо надевали брони и плащи, мчались к конюшне. Добродей побежал вместе со всеми, отчаянно надеясь, что рот от улыбки не порвется.
Влетев в седло, мчался к пристани. После, вслед за самыми нетерпеливыми, по берегу Днепра. Копыта то утопали в грязной жиже, то с хрустом проламывали ледяные корки снежного наста. В низинах снега до сих пор по колено и холодно, как в могиле.
Радостное солнце припекало
– Не к добру…
Так и вышло.
Лодьи Осколода не мчались, подгоняемые ветром, а ползли вдоль берега. И было их всего две. Под пузатыми бортами, как сонные муравьи, копошились поденщики-бурлаки.
Добря все понял, обо всем догадался, но прикусил язык. Так же поступили и другие…
Князь заметно постарел, глаза, что прежде светились, будто самоцветы, потухли. Он сглотнул ком в горле, предвкушая скорые расспросы, по спине побежал холодок.
Ему казалось, что зимовка в чужих краях приглушила боль поражения, да не тут-то было. Возвращение в родную землю всколыхнуло болезненные воспоминания, вернуло картине крушения позабытые краски. Не сразу, но Осколоду придется рассказать людям, что приключилось…
Как стремительно налетела буря, как море уподобилось бурлящему котлу и разом поглотило половину кораблей. Как злой ветер с ромейской стороны погнал остальные к скалистому берегу, бросил на камни. Как ревущие воды кидали в воздух расщепленные доски и изломанные тела, как слизывали кровь жадные волны.
Падая в забвенье, Осколод с грустью подумал – все кончено, но даже здесь Удача повернулась спиной к князю. Он выжил. Падающая мачта едва не размозжила Осколоду череп, он очнулся только вечером.
Хорнимир поведал: едва упала мачта главного корабля, ветер стих, ушел высоко в небо, унося с собой черную, пышущую молниями тучу. Море в одночасье стало спокойным, гладким, на небосводе показалось солнце. Только кораблей больше не было. На волнах качались два жалких, побитых суденышка.
Вскоре послышались крики – те, кто чудом уцелел, оказавшись в море, хватались за деревянные обломки, звали. Но сил спасать живых не было. Не было даже весел, чтобы направить лодьи к берегу.
Крики людей смешались с криками чаек, нескольким удалось добраться до лодьи, этих с трудом втащили на палубу. Переведя дух, отыскали два толстых каната – то немногое, что не смогли утащить волны, но спасти других не смогли: на спокойной глади моря появились пятнистые волнорезы плавников. Морские собаки людей не пожирали, только надкусывали…
На плаву было лишь две лодьи, уцелело всего полторы сотни воинов, это с теми счастливцами, кого-таки вынесло на берег. Причем оба судна лишились мачт, весел и правил. Теперь остается уповать на чудо, молить морского царя прибить лодьи хоть к какой-то земле.
Подводный владыка смилостивился, но не сразу. Когда лодья Осколода достигла берега, люди едва держались на ногах, валились в песок, измученные морской болезнью и нестерпимой жаждой. Второй корабль прибило к берегу в нескольких верстах южнее.
Волны выносили на берег осколки побитых кораблей, с их помощью удалось залатать уцелевшие
Весть о неудаче Осколода пронеслась по городу злым, сокрушающим ураганом. Киев наполнился плачем – давно такого горя не случалось.
Но князю выть не положено, на то он и князь.
Осколод спешно восстанавливал дружину: всем отрокам были назначены испытания, после чего многие стали гриднями. А в новых отроках оказались сыновья не только воинов, но и простолюдинов. Этих Осколод брал с особым умыслом: год-другой минует, аки верные псы, благодарные хозяину за ласку да заботу, встанут за его спиной новыми воями, надежнее павших.
По всему выходило – подождать немного, и жизнь наладится. Но Удача вновь повернулась спиной: в начале лета случилась засуха [13] , и такая, что даже дерева чахнуть стали. Будущий урожай сгорел меньше чем за седьмицу. Кто-то заикнулся, дескать, чужой бог, бог ромеев, мстит за дерзость, но так ли это?
13
Свидетельство Патриаршей, или Никоновской, летописи под 6375 г. о голоде, постигшем Русь, по возвращении Аскольда из похода, подтверждается данными дендрохронологии: очень сильное угнетение годичных колец приходится как раз на 865–866 гг.
А вот когда пришла весть о новой угрозе, Осколод был готов поверить во что угодно.
– Печенеги! – сказал Хорнимир хмуро.
Воевода всего неделю как на ноги встал, всю весну и все лето знахари выхаживали, с превеликим трудом вырвали они вояку из цепких хладных пальцев Мары.
– К-кто?.. – с удивлением переспросил Живач.
– Еще одни степняки, соседи хазарские. Себя кангарами кличут. К Киеву подходят.
– Б-будет б-битва?
– Да. И кровавая.
Первыми подскочили младшие гридни, но Хорнимир бросил злобно:
– А вам охранять крепость и за княгиней присматривать, чтоб никто не обидел! Соцкий Молвян за старшего, так князь распорядился.
– Но как же… ведь при Осколоде и трех сотен не будет? – уронил кто-то.
– Придет время – навоюетесь! – рявкнул воевода и поковылял прочь.
За частоколом княжеского двора раздавались вой и плач. Недобрая весть охватила Киев в считаные минуты, а набатный колокол зазвучал уже после. Женщины хватали детей, бежали к деревянным стенам детинца. Мужчины, вооруженные преимущественно топорами и дубьем, отходили следом, сбитые в отряды старостами.
У самой стены истово молилась девушка в синем платье. Просила богов, чтобы помогли Осколоду прогнать врага. По лицу, тощему, как сума бедняка, катились торопливые слезы.
Глянув на нее, Хорнимир опять заскрежетал зубами, лицо налилось недоброй краской.
Повод для злости у воеводы был, и немалый. Засветло к самому князю прибыл хазарский вестник. Благо язык полян разумел. Лошадь под хазарином пала у самой Лядской заставы, но едва живого гонца потащили прямиком к Осколоду, мимо воеводы.