Кровь на мечах. Нас рассудят боги
Шрифт:
Тело болит жутко, кости ломит, голова будто опилками набита или соломой, как у куклы Купавки. Воинская ярость эту боль не преодолеет. Хотя с чего бы ему яриться на Живача, который не враг, не преступник, не предатель какой? А легкое заикание и вовсе придает ему обаяния.
Сам дружинник притворно хмурый, косится на Добрю, поигрывает мышцами. Но на губах то и дело вспыхивает изобличающая улыбка. Живач даже подмигнул пару раз, м-мол, н-не робей.
Остальные тоже настроены радостно, даже отроки утратили вчерашнюю злобу. Несколько мальчишек подошли, пожелали удачи, похлопали по плечам.
Задрав голову, Добродей прикинул – пора начинать поединок. Но дядька, которому велено присматривать за воинами, пока воевода в отъезде, знак сходиться не давал, косился на княжеский терем.
Княгиня появилась ровно в полдень, в окружении вельможных женщин и бояр. Для нее поднесли кресло с высокой спинкой искусной работы. Воины расступились, сгрудились, освобождая место для знати.
В груди полыхнул настоящий ужас, и Добря понял: он не боится проиграть Живачу, не боится изгнанья со двора Осколода. Осрамиться в ее глазах – вот это действительно жутко.
А Дира словно мысли читала. Кивком головы велела свите оставаться на месте, сама пошла навстречу.
– Не дело это, княгиня! – буркнул Хорнимир, но осекся под ее взглядом.
Добря видел: сапожки по щиколотку утонули в грязи, расшитый золотом подол покрылся коричневой жижей, но Дира выступала так, будто шагает по драгоценному ковру искуснейшей работы.
Она послала благосклонную улыбку Живачу, дружинник чуть было в обморок не упал. Когда же пригляделась к Добре, на личике вспыхнуло удивленное беспокойство. Но шаг не изменился, остался воистину княжеским.
Добре почудилось, будто он и не просыпался вовсе. Сразу стало ясно, отчего Осколод глядел на подопечного с осуждением.
– Добродей? – Голос княгини прозвучал певуче, опьянил почище хмельного меда. – Ты ведь хочешь стать Оскольдовым дружинником?
Кивнул, стиснув зубы.
Дира заговорила снова, гораздо тише прежнего. Добря с великим трудом смог различить эти слова, часть – и вовсе прочел по губам:
– Я вижу… ты поранился. Я могу приказать, и поединок отменят. Не хочу, чтобы ты проиграл только потому, что накануне…
В ее взгляде появилась неприкрытая жалость, под прицелом которой сердце отрока попросту взбесилось.
– Только женщина могла задать такой вопрос, – пробормотал Добря, закатывая глаза.
Осекся. Вспыхнул. Умом понял, что надерзил, и не абы кому, а самой княгине! Но сердце… сердце не желало признать ошибку.
Она тоже вспыхнула, отвела глаза. Щеки, украшенные живым румянцем, сводили Добрю с ума. Отрок держался из последних сил, мысленно убивал в себе желание упасть перед ней на колени и…
– Но почему? – Ее вопросу предшествовал смешок, но Добря понял – это попытка сохранить лицо, в действительности княгиня и не думает насмехаться.
– Я воин, – хрипло отозвался Добря. – Если воин устанет раньше времени – его убьют. Да и враг… разве ж он станет ждать, когда противник отдохнет? Я буду биться.
Кивнула. Коротко, отрывисто.
– Да
«Да будет так», – отозвался Добродей мысленно.
– Мечи сюда! – приказала Дира.
На эти слова в круг вышел дядька, в каждой ладони по клинку, да по бокам, в кожаных ножнах, – два, рукояти выше пояса торчат.
– Обеирукий! – вздрогнул Добря, а ведь он и не подозревал за наставником такого искусства.
– Выбери по сердцу, – молвила княгиня.
– Как в ладонь ляжет, – подсказал дядька.
Сказывали, что Осколод долго жил среди варягов, ходил на данов, бился с грозными франками. Оттого, наверное, предпочел он для дружины своей не топоры да копья, не дротики да луки, а доброй франкской работы мечи.
Еще был слух, что, когда хазары подступали к Киеву, вышел на них Осколод. Те ему и говорят, что дашь нам от каждого дыма. Не испугался князь да подает им клинок: «Вот, мол, отнесите беку или самому кагану вашему!» Показал главный хазарин меч советникам, а те и пророчат: «Не добра дань, великий. Сабли наши с одной стороны заточены, а оружие полян обоюдоострое». Послушал он старцев, да и увел все войско от Киева, как бы самому дань кровавую заплатить не довелось.
Теперь-то Добродей понимал, что не нашлось бы у Осколода на врага много мечей. Больно дороги. Но шутку княжью оценил. Это лишь потом приказал Осколод разворачивать купцов иноземных, кои в Персию или даже Булгар через Киев следуют, коли не привезут полянам мечи работы франкской. Так год за годом обзавелась дружина Оскольдова ладным оружием. Впрочем, Хорнимир остался при своем, что нет ничего лучше топора, коли умеючи. Но коли князь велел, так тому и быть. Видано ли дело, князю перечить.
Добря шагнул к наставнику и принял в правую руку первый из принесенных мечей. Был он в два с половиной локтя, клинок – широкий у рукояти – сужался к округлому острию. По обеим сторонам клинка легли продольные желоба, именуемые долами. Пацаненком думал, чтобы кровь лучше стекала, но подрос и понял – для облегчения. Этот меч показался ему велик и тяжел. У второго была неудобная, слишком короткая рукоять и массивное навершие.
– Не торопись, парень! От доброго клинка в бою зависит и твоя жизнь, и соратника, – проговорил дядька и протянул третий меч.
Этот как бы сам устроился в ладони у Добродея, обжился. Крестовина длинная, клинок в два локтя с закругленным концом, долы поглубже. Ближе к рукояти на верхней трети дола причудливый узор проволокой. Словом, это было его оружие, и по сердцу, и по руке.
– Беру. Можно?
– Нужно, – подтвердил дядька. – Удачи, парень! Главное, ты про щит не забудь, – язвительно добавил он.
Куда ж без щита! При мощной рубке на него одна надежда да на шлем. Хоть и броня у Добри, а пропусти размашистый рубящий удар – если не помрешь от раны, так калекой на всю жизнь останешься.
Приблизился Живач.
– Еще раз напоследок, – предупредил наставник. – Тычком не разить! При расчетливом уколе не будет глубокой раны, но и такой клинок сквозь панцирь «пройдет». Наружу кровь не выйдет, вся внутри изольется. Поняли?
Оба кивнули. Дядька двинулся от них прочь – бесстрашно, по самой грязюке. Оба проводили уважительными взглядами.