Кровь на мечах. Нас рассудят боги
Шрифт:
– Коли я решу уйти, твоего разрешения не спрошу, Розмич, сын пахаря, – бросил Добря княжеским тоном.
Роська проглотил обидные слова, только щеки под густой русой бородой заметно вспыхнули. И, словно пытаясь оправдаться, сказал:
– Мне до сих пор не верится, что ты решился предать Киев.
– А я не Киев предаю, – отозвался Добродей. – Я за правдой иду, за справедливостью. А вот ты – подлец самый настоящий… Когда придут хазары, первым, кого повесят, станет твой князек-новгородец, мурманин проклятый.
– За правдой? Не смеши меня, плотник!
Старший дружинник мог промолчать – спорить с глупым пахарем дело неблагодарное. Но все-таки ответил, больше для себя:
– Правда в том, что киевляне другого и не заслуживают. Осколод был хорошим князем. Диру любил беззаветно. Ради народа полянского наступал на собственную совесть и гордость. Думаешь, легко своих же славян в рабство отдавать? Думаешь, легко жертвовать малым во спасение многого?
– Это отговорки. Враки. Осколод мог дать бой хазарам! Киев-то он спасал, да окрестные племена гнобил за то спасение. Он ничем не лучше нашего Олега, твой Осколод.
Смех Добродея прокатился ужасающей волной. Кажется, даже деревья далекого леса содрогнулись, а степные травы так и вовсе затрепетали, прижались к земле.
– Ромейские жрецы рассказывали, – начал Добря, отсмеявшись, – будто у мурман есть бог лжи и обмана. Тот, который всегда рука об руку с их главным богом ходит. Вот уж не думал, что ты ему поклонился.
– Кому поклонился? Локи? Нет… я не…
– Да ладно! А то я не вижу! Только одного не пойму: как твой Олег об этом не догадался. Даже жаль его. Такую змеюку на груди пригрел.
– Олег не боится змей, – усмехнулся Розмич.
– Пророчество? Слышал, слышал… Но судьбу еще никому обмануть не удалось. Видать, не тех змей твой князь остерегается.
– Ты говори, да не заговаривайся, плотник.
Добродей даже не взглянул на собеседника, бросил в воздух:
– Змеюка… Ой, змеюка… Только вот до сих пор не ясно, чего добиваешься? Олега порешить хочешь? Или надеешься, будто хазары наградят, как следует?
– Полно, дешево разводишь… – Голос Розмича стал злым, на щеках вздулись желваки. – Ты в своих уверен? Не предадут? Не разболтают хазарам, что мы из Олегова воинства?
Розмич кивнул на четверку бывших Осколодовых дружинников, что теперь держались особняком.
– Уверен, но ручаться не берусь. Видишь ли… пахарь, они, как и я, присягали только Осколоду и Киеву. И ежели вдруг подумают, дескать, переговоры с хазарами – предательство Киева, могут взбрыкнуть. А твои?
– Мои – все шестеро – надежны, в том нет сомнений, – фыркнул Розмич.
– Предатель не может быть надежным. Тот, кто предал единожды, может с легкостью предать еще раз, – сказал Добродей и смолк, но ненадолго: – И все-таки, зачем тебе это?
– Я семнадцать лет под рукой Олега хожу. Многое видывал, про все и не расскажешь. Знаю только, не место мурманскому правителю на землях славян. Беда будет, если останется. Рюрик хоть как-то его держал, но Рюрик уже три года топчет травы вырия, а Олег… Он даже не варяг. Чужой. Думаешь, кто Полата сперва в Белоозеро сослал, а потом и вовсе устранил?
– Убил? – изумился Добродей.
– Хуже. Но так и стал править. И боги его чужие, и обычай у него не тот.
– Ясно. А те, которых ты в Киеве оставил? Не передумают? Откроют?
– Нет. У этих особый счет к мурманам да свеям, кровный.
– Хорошо придумал, пахарь… Только мне все равно не верится…
– Зря.
Роська приотстал, и теперь Добродей спиной чувствовал полный ненависти взгляд. Как бы там ни было, он-то Олегу на оружии да на огне не клялся. Это Живач-заика и остальные – предатели, и Горян – некогда первый и единственный друг, да и Златан. Хотя кто он сам такой, чтобы их судить? И не Спаситель ли прощал – и трусость, и глупость?
Олег – вещий, он и не таким может глаза запорошить. Добродей вспоминал его речь, когда князь прибыл к свежей могиле Диры. Должно быть, Хорнимир известил, где застать всем скопом прежних людей Осколода.
– Теперь, когда вы свободны и от слова усопшей, скажу так. Жизнь ваша молодая на сем не кончается. Дел предстоит немало. Кто за собой грех чует – кровью искупит, когда ворог придет. А этот час настанет. Я предлагаю вам и семьям вашим защиту и покровительство. Вступайте в дружину мою. Послужите земле, народу, богам да богиням!
– К-клянемся мечами э-этими служить к-князю Олегу! – воскликнул Живач, вздевая клинок к небу.
– Клянемся, богами нашими, Перуном и Дажьбогом! Землею-матерью клянемся! – грянули остальные.
Впрочем, не все…
Горько ухмыляясь собственным мыслям, Добродей направлял лошадь знакомой тропой, незримой для чужого взгляда. В разговоре с Роськой он душой не кривил, но в собственных словах сомневался не меньше новгородца-отступника. Только в одно верил свято: от рая лучше держаться подальше, как можно дальше.
В этот самый рай, желаннее которого для христианина нет, отправилась прекрасная княгиня Дира. Туда же ушел Осколод, в этом Добродей не сомневался. Так и ходят среди яблонек рука об руку – Ирина с Николаем. И что же остается ему, верному слуге князя? Отправиться следом и целую вечность улыбаться, глядя на счастье супругов? Нет… такого никто не выдержит. И пусть в раю ему может встретиться другая женщина, благочестивая и праведная, только Дирой ей все равно не стать.
Но и в ад, если честно, не очень хочется. Мысли о вечных мучениях вызывают холодок по коже, а душу заставляют съеживаться до размера горошины, дрожать. Только пугаться без пользы – третьего пути все равно нет.
…Они сговорились еще в Киеве.
Розмич сам явился к Добродею и, приставив лезвие ножа к горлу, выложил весь замысел как на духу. Старший дружинник не сразу поверил своим ушам, но когда понял – согласился. Месть Олегу – единственное, что держит на этом свете. За причиненное зло Новгородец должен умыться кровавыми слезами. Это по чести!