Кровь тамплиеров
Шрифт:
– Это… – прошептал Давид, но не смог закончить вопроса, который и без того был чисто риторическим. Он чувствовал: то, что парит там, в стеклянной витрине под самым потолком высокого сводчатого подвала, – и вправду одна из подлинных святых реликвий, оставленных Иисусом Христом на Земле. Почтение и благоговение ясно ощущались в холодном воздухе обширного и совершенно пустого помещения. В какой-то момент Давид от удивления чуть не перестал дышать.
– Да, это погребальные пелены, или плащаница Господа, – подтвердила женщина; она опустилась на колени перед витриной и перекрестилась, не оглядываясь на Давида.
В помещении было холодно. Давид ощущал, как тонкие волоски на его затылке
– Тогда, значит, вы и есть… приоресса ордена «Приоров, или Настоятелей Сиона», – почти беззвучно сказал он.
Женщина медленно кивнула.
– И вы ищете Святой Грааль, – добавил Давид.
– Совершенно верно.
– А что представляет собой этот Грааль? Красавица на мгновение задумалась. Она все еще не повернулась к нему, но ему не требовалось смотреть на ее прекрасное лицо, чтобы знать, что она улыбается, отвечая на его вопрос:
– Грааль – это бессмертие! – Снова прошло несколько минут в молчании, прежде чем она продолжила: – «Подвизайся добрым подвигом веры, держись вечной жизни, к которой ты и призван…» – так сказано в Библии, в первом послании апостола Павла к Тимофею.
Она поднялась, еще раз перекрестилась и наконец повернулась к нему лицом.
– Грааль может сделать этот мир лучше, – сказала она, и он увидел в ее карих глазах легкую тень сожаления, граничащего с болью. – Мы были сильной семьей – мы и тамплиеры. Грааль – наше общее наследство, – рассказывала женщина с серьезным лицом, при этом тяжкий упрек появился в ее чертах. – Но тамплиеры захотели сохранить Грааль только для себя. А нас они убивают.
Затем на ее лицо вновь вернулась улыбка. Она подошла на шаг ближе к нему и протянула руку к его лицу. Давид опять ощутил это несравнимое, трудно поддающееся толкованию чувство. Но на этот раз оно было связано с его упорным ожиданием получить наконец то, что ему причитается и относительно чего его обманывали и чего лишали целых восемнадцать лет.
– Ты первый ребенок почти за тысячу лет, в котором соединились обе линии крови, – сказала Лукреция тихо и нежно. – Когда Роберт фон Метц, предводитель тамплиеров, об этом узнал, он убил твоего отца, а тебя выкрал у матери.
Тут что-то не сходилось. В ее глазах мелькнуло выражение, сделавшее его недоверчивым, едва заметное ненатуральное мерцание, которое, однако, слишком быстро исчезло из ее взгляда, так что Давид даже не мог утверждать с уверенностью, видел ли он его.
– А почему он не убил и меня тоже? – прошептал Давид.
– Потому что хотел тебя использовать. – Ее взгляд, сопровождавший это утверждение, был твердым. – Ты для них как залог. Метц знал, что, пока он держит тебя в плену, приоры не осмелятся искать Гроб Господень. Он знал также, что я не сделаю ничего, что поставило бы под угрозу жизнь моего сына.
Давид смотрел на нее, когда она произнесла наконец эти слова, которые он давно предугадывал и еще раньше предчувствовал. Это мерцание, решил он, не было ненатуральным и лживым, оно было лишь знаком с трудом подавляемого ликования матери, которая после бесконечно долгой разлуки может снова видеть своего ребенка. В ее глазах блеснула влага. Давид тоже чувствовал, что слезы подступают к его глазам.
– Все эти годы я искала тебя, – прошептала красавица, – иногда я впадала в полное отчаяние и уже ни на что не надеялась. Я думала, что никогда тебя больше не увижу…
Он больше не мог удерживать слез. Когда она заключила его в объятия и нежно прижала к своей мягкой, теплой груди, он уже этого не стыдился. Восемнадцать лет его дурачили, ему лгали, его держали в монастыре, как в плену, а он этого даже не замечал. У него были все причины рыдать и выть, и он даже не знал, какая из причин скорее всего заставляет его проливать слезы: то обстоятельство, что, будучи таким отчаянным дураком, сам того не замечая, он был не более чем мяч в руках религиозных фанатиков, или тот факт, что он безоговорочно верил Квентину, который, судя по всему узнанному сейчас, явно был на стороне этого фон Метца и его людей или, по крайней мере, на стороне тамплиеров. И именно Квентин лишил его отцовской любви, которую монах сам якобы проявлял по отношению к Давиду в течение всей его жизни. А пугающее открытие, что он, Давид, загадочным образом отличается от всех остальных людей… Или впервые узнанное чувство безграничной материнской любви, которое было ему так чуждо и незнакомо и только теперь охватило его с такой силой.
Давид плакал, плакал безудержно в объятиях своей матери, тесно прижимавшей его к себе и гладившей по волосам и по спине тем успокаивающим жестом, который ему не приходилось чувствовать со дня его крещения и который он лишь сейчас вновь узнал и понял, как ему этого недоставало.
Они похоронили Уильяма в усыпальнице под замком и помолились за его душу. Боль о потере друга и справедливое чувство, что в этой смерти есть доля и его вины, терзали сердце Роберта с неослабевающей силой, так что ему было нелегко сохранять самообладание во время церемонии, когда все они по очереди прощались с усопшим, тем более что Цедрик не упустил случая и бросил ему один-другой укоряющий взгляд. Однако голова Роберта не была полностью поглощена умершим, его постоянно отвлекали мысли о Давиде, попавшем, как он знал, в руки Лукреции.
Мысль, что эта ненасытная женщина самым вероломным и отвратным образом использует травму, которую его мальчик неизбежно носит в душе, и обведет его вокруг пальца, чтобы сделать послушным орудием в своих бесчеловечных, исполненных мании величия целях, была едва ли менее переносима, чем боль от того, что он никогда больше не увидит своего друга Уильяма, как только они закроют крышку гроба. Ему требовалась помощь.
Однако для этого он должен был во всем признаться товарищам.
Фон Метц попросил всех членов ордена, присутствующих на церемонии прощания с Уильямом, среди которых были Цедрик Чернэ, Монтгомери Брюс, Филипп Море, Виконт Монтвий, Жакоб де Луайолла, Папаль Менаш, Арман Де Бюре и Раймон фон Ансен, собраться после последних прочитанных молитв в так называемом Большом зале Тамплиербурга – крепости тамплиеров, где они заняли свои места за длинным античным столом в середине роскошного, украшенного коврами, штандартами, оружием и знаменами помещения. Здесь Роберт, все еще в отчаянии, с трудом подбирая слова, рассказал, что действительно произошло восемнадцать лет назад в Авиньоне. После того как фон Метц закончил, они смотрели на него с возмущением, разочарованием, негодованием или смесью всех этих чувств. Только Цедрик и Папаль как посвященные, чувствуя себя в какой-то мере разделяющими его вину, сидели, низко опустив головы, и нервно крутили оцинкованные кубки.
– Я злоупотребил вашим доверием, – закончил Роберт. Стыд и сожаление в его голосе были искренними. – Простите меня!
Несколько секунд царило неловкое молчание. Фон Метцу было нелегко стоять за своим стулом под справедливо осуждающими взглядами боевых товарищей, вместо того чтобы повернуться на каблуках и выбежать из зала.
Первым слово взял фон Ансен.
– Тебе, по крайней мере, ясно, что этот мальчик твой преемник? – вырвалось у него со свирепой растерянностью, но он не стал дожидаться ответа на свой вопрос. Естественно, Роберт знал это, что и делало его проступок столь непростительным. – Он – следующий Великий магистр! – метал громы и молнии фон Ансен. – Так установлено правилами!