Кровавое дело
Шрифт:
По выходе из мэрии Анджело Пароли вернулся прямо домой, в больницу.
Законной дочери Жака Бернье становилось с каждым днем все лучше и лучше. Выздоровление ее подвигалось настолько быстро, что она уже была в состоянии встать с постели и сесть за завтрак со своим будущим хозяином и властелином.
После завтрака он отвел Сесиль
На этот раз Пароли не воспользовался маленькой дверцей, которая выходила на улицу и позволяла ему входить и выходить незамеченным.
Он вошел в подъезд и подошел к комнатке консьержки.
Та громко вскрикнула от радости:
— Дорогой доктор, как я рада, что вы пришли!
— Что так, голубушка?
— Да как же, доктор! Моя дочь приехала, и теперь, когда я ей рассказала все о ваших добрых намерениях, она только и думает, что о вас. Не будет ли у вас времечка поговорить сегодня с ней, сударь? Она была бы так счастлива!
— У меня очень много свободного времени, и я всецело к услугам mademoiselle Жанны Дортиль.
Пароли прошел к себе, затопил камин и зажег свечи в обоих канделябрах и в волнении принялся ходить взад и вперед по комнате.
Так продолжалось несколько минут.
Вдруг он остановился. Губы его шевелились, можно было даже разобрать срывавшиеся с них слова, отрывистые, бессвязные.
— Да, — говорил он, — этот человек, этот комедиант может в известный момент стать невольным обвинителем. Он представляет громадную опасность. Это камень преткновения на моей дороге. Надо, чтобы он исчез.
Легкий, осторожный стук прервал монолог итальянца.
— Войдите, — проговорил он, моментально изменив выражение своего лица.
Дверь гостиной отворилась, и на пороге показалась консьержка в сопровождении дочери.
Жанна Дортиль, будущая звезда, была действительно в высшей степени красивая женщина. Прекрасно сложенная, как женщины Рубенса, она отличалась замечательно нежной и белой кожей и яркими, почти рыжими волосами. Чудные, большие глаза освещали хорошенькое личико, а яркие, как коралл, губы открывали два ряда ослепительной белизны зубов. Улыбка была скорее вызывающая, чем умная или тонкая.
Нетрудно было понять, что подобного рода красота mademoiselle Дортиль буквально кружила головы всем гарнизонным офицерам тех городков, которые она удостаивала своим присутствием. Непонятно было только одно: как эта роскошная, сладострастная женщина, для которой выражение невинности было положительно недоступно, могла играть роли ingenu?
Пароли оценил ее с первого взгляда.
«Или я жестоко ошибаюсь, — подумал он, — или эта женщина и есть та самая союзница, которая мне нужна».
Жанна Дортиль поклонилась, сопровождая поклон улыбкой и взглядом, которые ясно говорили:
«Если вы ничего не имеете
— Господин доктор, — торжественно заговорила консьержка, — вот моя дочь, о которой я с вами уже не раз беседовала и которой вы, по неограниченной доброте вашей, пожелали оказать покровительство. Я оставлю ее с вами. Потолкуйте с нею, мне же необходимо вернуться к исполнению своих обязанностей.
С этими словами она вышла, не забыв бросить на дочь еще один взгляд, в котором читалось самое неподдельное восхищение.
Будущая звезда, с первого взгляда оценив выдающиеся физические достоинства своего покровителя, решила добиться его благорасположения средствами, успех которых редко подлежит сомнению.
Она уже готовилась грациозно сесть красавцу итальянцу на колени, но ее разом осадил холодный взгляд последнего.
— Не угодно ли вам сесть в это кресло? — вежливо, но сухо проговорил Анджело, указывая на одно из кресел, стоявших у камина.
«Ну, кажется, это ему не нравится, — подумала Жанна, — что ж, тем хуже для него!»
Она, в сущности, вовсе не дорожила галантерейностями доктора, так как была жестоко избалована, и поспешила усесться с рассчитанной, аффектированной грацией на указанное ей место.
Анджело уселся напротив молодой красавицы и все тем же вежливым, холодным тоном приступил к разговору.
— Вы артистка, — сказал он, — и, как я слышал, обладаете большим талантом.
— О, Боже мой, сударь, — развязно ответила Жанна, — я артистка по темпераменту, по призванию; театр для меня все! Ничего, кроме театра, для меня не существует. Что же касается моего таланта, о котором вы только что так благосклонно упомянули, то мне о нем столько кричали, что я и сама начала верить в его существование.
— Кажется, ваша матушка говорила мне, что вы на амплуа ingenu?
— Да, сударь. Вы, может быть, находите, что я не подхожу к этому амплуа, потому что я жирна, как настоящая перепелка? Но ведь я и занимаю-то его только на сцене.
— Я удивляюсь одному только, — возразил Пароли, — что роли ingenu не подходят не только к вашей наружности, но и к вашему темпераменту.
— То есть как это, сударь?
— У вас высокий, сильный голос, хороший рост, великолепный, сильно развитый бюст. Одним словом, пластика, достойная резца скульптора, должна предрасполагать вас к исполнению вовсе не ролей ingenu, а сильных, первых драматических ролей.
— Ах, сударь, как вы отлично меня понимаете! — в упоении воскликнула Жанна Дортиль. — Ведь я именно и стремлюсь к тому, чтобы играть первые драматические роли.
— Вот и прекрасно. И я уверен, что вы будете в них замечательны!
— Я и сама в этом уверена!
— Случалось вам когда-нибудь браться за такие роли?
— Один только раз.
— В какой пьесе?
— В одной из пьес театра «Жимназ». Ужасно драматическая комедия — «Серж Панин».