Кровавый остров
Шрифт:
Уортропа тоже ожидало сообщение. Он прочел его и затем сунул в карман, не показав мне. Из озабоченного выражения на его лице я заключил, что сообщение пришло не из Венеции, и на обратном пути он был очень молчалив.
Мы взяли на ночь номер в отеле, быстро переоделись к ужину – оба мы были зверски голодны – и кончили вечер за одним столом с Рембо, хранившим гробовое молчание о нашей с ним экскурсии в Шамсанские горы над Кратером. Вместо этого он говорил о своих первых днях в Адене и о кофейном складе, в котором он надзирал над целым «гаремом» работниц, готовивших зерна к отправке в Европу. Доктор слушал вежливо, но говорил мало. Мысли его витали где-то совсем в другом месте.
Тем же вечером я пробудился от дремоты и обнаружил, что остался один. Какая-то тень двигалась за окном. Я выглянул на веранду через щелку между пластинками деревянных ставней. Четко вырисовываясь на фоне серебристого моря, монстролог стоял лицом на восток, глядя в направлении Сокотры.
Он резко повернулся и поглядел вниз через пляж на набережную, напрягшись всем телом и сунув правую руку в карман сюртука в поисках револьвера. Я знал – он его там не найдет.
«Расскажи ему, – прошептал голос у меня в голове. – Ты должен ему сказать».
Я выбрался из постели и в полутьме оделся, дрожа, хотя было не холодно. Я никогда ничего от него не скрывал – никогда и не пытался, поскольку моя вера в его способность видеть насквозь всякую ложь была нерушима.
Я как раз натягивал башмаки, когда за дверью скрипнула половица. В панике – судя по всему, моя сообразительность на этот вечер себя исчерпала – я запрыгнул обратно в постель и натянул покрывало до подбородка.
Сквозь полуоткрытые глаза я видел, как он идет через комнату к стулу, на котором я беспечно бросил свою куртку. Если он проверит барабан револьвера, мне конец. Но какое это имело значение? Я же собирался сознаться, разве нет?
Он подошел к тому же окну, через которое я за ним подглядывал, и долго стоял ко мне спиной перед тем, как сказать:
– Уилл Генри, – и снова, со вздохом, – Уилл Генри, я знаю, что ты не спишь. Твоя ночная рубашка на полу, а башмаки пропали.
Я полностью открыл глаза.
– Я видел вас снаружи и…
– И когда услышал, что я возвращаюсь, запрыгнул в постель полностью одетым.
Я кивнул.
– Ты не думаешь, что такое поведение может показаться странным? – спросил он.
– Я не знал, что мне делать.
– И наиболее разумным тебе представилось запрыгнуть в кровать и притвориться спящим?
Он обернулся ко мне и сказал:
– Я знаю, почему ты уходил нынче днем.
Я шумно сглотнул. Вера в его способности оказалась оправданной. Ему не нужно было моей исповеди: он знал.
– Ты доверяешь мне, Уилл Генри?
– Конечно.
– Судя по твоим действиям сегодня, ты говоришь неправду. Почему ты подумал, что я за тобой не вернусь? Я сказал тебе, что вернусь, но ты ушел меня искать. А только что, обнаружив, что меня нет, ты бросился одеваться, чтобы пуститься за мной вдогонку. Это из-за Нью-Йорка, не так ли? Ты помнишь про Нью-Йорк и боишься, что в любую минуту я могу тебя бросить. Возможно, мне следует уточнить особо, в чем разница между сегодняшним днем и Нью-Йорком. В Нью-Йорке я обещаний не давал.
Я ошибся: монстролог не разглядел правды. Я почувствовал, как бремя вновь устраивается на моих плечах.
– Я не знаю, что мы найдем на Сокотре, Уилл Генри. Кернс и русские выследили нас до сокровища, и не исключено, что Грааль вновь ускользнул из наших рук. Надеюсь, что нет. Я молюсь, чтобы мы не опоздали. А если мы не опоздали, то нам с тобой предстоит взять на себя бремя более тяжкое, чем способно вынести большинство людей. Наша единственная надежда на успех лежит не в силе оружия и не в числе, и даже не в нашей смекалке. Нет, вот что нас спасет, – он взял мою левую руку и крепко сжал. – Это спасло тебя в Америке и спасло меня в Англии, то, во что я должен сейчас совершенно уверовать – в то единственное, чего я даже не начинал понимать! Оно страшит меня больше мерзостей, на которые я охочусь – чудовище, которому я не могу заставить себя обернуться и посмотреть в лицо. Мы были – мы есть – мы должны быть – незаменимы друг для друга, Уилл Генри, иначе мы оба падем. Понимаешь, что я имею в виду?
Он выпустил мою раненую руку, встал, отвернулся.
– В ту ночь, когда ты родился, твой отец отвел меня в сторону и с большой торжественностью – и со слезами на глазах – сообщил мне, что тебя будут звать Пеллинором. Он, думаю, не ожидал моей реакции на сей лестный жест, о котором, я уверен, твоя мать не была уведомлена. Я откровенно выбранил его, лишив любых иллюзий на тот счет, что для меня может стать честью такой выбор. Моя собственная злоба удивила меня. Я не понимал, почему мысль о том, что ты будешь носить мое имя, привела меня в ярость. Мы часто выражаем страх как злость, Уилл Генри, и теперь я думаю, что вовсе не злился, а боялся. Ужасно, ужасно боялся.
Настало время признаться. Разве мои поступки тем днем не служили исчерпывающим доказательством того, что его вера в меня оправдалась? Я попытался и даже открыл рот, но, как Рюрик перед тем, как я убил его, не смог выдавить ни звука. Хотя я, скорее всего, спас нам обоим жизнь и выбрал ту единственную дверь, за которой лежало наше спасение, я припомнил его тихое отчаяние на побережье в Дувре. «Самое странное и смешное здесь то, что я бросил тебя именно затем, чтобы тебе не пришлось жить с ними на их плоском мире». Если бы я исповедовался, я не получил бы отпущения грехов; я все еще был бы nasu.
И он тоже. Мое прикосновение сделало бы его нечистым. Мой «успех» в Башне Молчания стал бы его поражением, его самые глубокие страхи сбылись бы. Он знал бы, вне всякого сомнения, что, когда я спас его, он навсегда меня потерял.
Часть тридцать четвертая
«Самые интересные истории лучше не рассказывать»
Капитан Джулиус Расселл, владелец торгового клипера «Дагмара», был высокий, краснолицый, одноглазый эмигрант, бывший кавалерийский офицер британской армии. Он вышел в отставку после второй афганской кампании и приехал в Аден в восемьдесят четвертом, чтобы сколотить состояние на торговле кофе. Расселл начал с того, что выложил все свои сбережения за списанный пакетбот [139] , который в свое время был самым быстрым судном своего класса в британском флоте. Ему нелегко, впрочем, приходилось с поисками заказчиков: большинство экспортеров кофе возили свой товар в Европу на собственных судах, а надежды продавать дешевле конкурентов, закупаясь напрямую у плантаторов и тем самым экономя на посредниках, разбились о фактическую монополию, что держали компании вроде той, на которую в Адене работал Рембо.
139
Морской почтово-пассажирский пароход.
– Это все чертова жара, – сообщил Расселл моему наставнику. – Выплавляет из человека всю честь. Таможен-ники такие продажные, что родных матушек продадут за шестипенсовик и бутылку арака [140] .
Обанкротившись и впав в отчаяние, Расселл обратился к торговле намного более выгодным активом – алмазами. Дважды в месяц он гонял «Дагмару» вдоль побережья Африки на юг к Софале, где загружался контрабандой у продажного португальского чиновника, и вез камни брокерам в Порт-Саид. Алмазы прятали в мешки с кофе не слишком хитро, чтобы одурачить таможенников, но достаточно, чтобы укрыть при неизбежных рейдах сомалийских и египетских пиратов, рыскавших меж Мозамбиком и Баб-эль-Мандебским проливом, Вратами Слез – там, где Красное море встречается с Аденским заливом и где погиб поэт в Артюре Рембо.
140
Ароматизированный анисом крепкий алкогольный напиток.