Кровавый закон
Шрифт:
Сперва до Ринслера все никак не могло дойти, почему Арли так странно себя ведет. Не могла же она так быстро поменять свое отношение. Он уже начал всерьез задумываться о том, что Леск ее чем-то опоил, но потом, спустя некоторое время абсолютного непонимания и путаницы в голове, разобравшись во всех совершенно новых для него приказах, до него, наконец, дошло.
— У нее была косичка вокруг головы?
— Да!
Мужчина был удивлен не меньше Песчаника.
— Мелкая такая девчонка?
— Да, она мне сразу не понравилась. Что прикажете, сэр?
Ринслер
И Лекса и эту девку нужно было повесить сию же секунду. Он это прекрасно понимал. Эта малявка обвела всех вокруг пальца. Всех, включая его, Ринслера, хотя он искренне считал, что такое невозможно. Да, внешность бывает обманчива. Хрупкая девчонка, оказалась бойцом. Разве такое бывает?
Ему нужно было отдать приказ о немедленном задержании, но мужчина, подумав, решил поступить иначе.
— Отозвать охрану от темниц.
— Что? — решил, что ослышался Песчаник.
— Вы спугнете их, — словно сам с собой принялся рассуждать Ринслер. — Отозвать охрану, и не смейте трогать девчонку. Я сам с ними разберусь.
— Вы уверены? — на всякий случай осведомился воин.
— Они даже не представляют себе, с кем связались. Идиоты. И без моего приказа Хозяину не сообщать!
Взгляд Ринслера стал задумчивым и каким-то отстраненным. Но что-то вдруг вырвало его из своих мыслей.
— Исполнять! — приказал он и направился к серванту.
Мужчина покопался на полке, недоуменно выпрямился.
— А где мое любимое виски?
Бывает, что жизнь преподносит уроки. Жестокие, больные уроки. Бывает, что мы их запоминаем, а бывает — нет. Наша память настолько безгранична, что любой момент нашей жизни она крепко обнимает, и укутывает в свои теплые объятия. Бывает, что это моменты счастья, а бывает — горя. Все они хранятся там, глубоко-глубоко, в нашем сознании. Какие-то нам хочется помнить, какие-то — нет.
Если бы у меня был выбор, я бы хотела забыть о том, кого убила.
Лекс был прав: страх заставляет нас делать невиданные вещи. Жестокие, бессердечные. Я не могу ударить человека. Но могу убить. И его лицо, его угасающий взгляд, бледнеющая кожа, и жизнь, постепенно покидающая телесную оболочку — этого память никогда не сотрет. Оно будет преследовать меня всегда. Стоит закрыть глаза, и я вижу… нет, не мертвое тело. Я вижу его родных, возможно, не существующих родных. Но почему-то мне кажется, что у него была семья… жена, ребенок. И они теперь больше никогда уже не увидят этого Перводружинника. Я отняла у него право вернуться домой.
Правильно ли я поступила? Не знаю. Имеем ли мы право распоряжаться чужой жизнью? Я не знаю. Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь вернуться домой. Смогут ли меня простить его родные. И мои. Моя семья. Смогу ли я сама себя простить. Не знаю.
Но я знаю одно. Я никогда его не забуду.
Никогда.
Олиф открыла глаза. Первые несколько секунд блаженства сменились жуткими ощущениями во всем теле. Лежать на полу было холодно, очень холодно. Левый бок, давно не видевший, как мягкой перины, так и жестких каменных плит, протестующе ныл. Шея затекла, так же, как и левая рука, но Олиф вставать не спешила. Не то чтобы ей так нравилось себя мучить, у нее просто не было сил. Все они куда-то делись, испарились так быстро, она и опомниться не успела. Столько дней прошло, и она все держалась, а тут вот, хватило всего лишь одного вида крови, чтобы сломаться.
— Ты стала чаще дышать, — голос Лекса звучал отдаленно, словно в бреду.
Олиф чуть повернула голову, чтобы хоть немного размять шею.
— Это плохо?
— Может быть.
Наверное, это выглядело странно. Темница, окрашенная в темно-зеленый свет, камера, в которой, привалившись к стене, сидел истекший кровью мужчина, и рядом девушка, лежащая на одном боку, не в силах повернуться.
— Так и будешь там лежать? — нарушил молчание Лекс.
— Да…
— Неужели ты настолько боишься крови, что даже встать не можешь?
— Я не знаю, — голос у нее стал каким-то сиплым.
Повисла тишина. Краем уха Олиф услышала небольшое копошение в камере.
— Ты в порядке? — Вопрос застал ее врасплох. В порядке ли она? Вроде бы отвечала уже.
— Я не знаю.
— Олиф, — показалось, или в его голосе промелькнуло беспокойство? — сядь хотя бы.
— Зачем?
— Замерзнешь. — Врет. По голосу слышно, что врет.
— Не хочу.
— Эй, слышишь меня? — нет, точно беспокойство. Ей было почти приятно, потому что заставить его беспокоиться еще нужно было постараться. — Садись.
— Нет, мне и так хорошо.
Вновь послышалось копошение, что-то задело решетку, раздался свербящий звук и ругательство Лекса.
— Олиф, послушай, пол холодный, тут полно всякой заразы. Будет здорово, если ты…
— Не надо со мной, как с сумасшедшей. Я не спятила.
— Давай ты сядешь, так будет удобнее разговаривать.
Лекс с такой настойчивостью просил ее сесть, что это заставило девушку насторожиться. Но садиться она не собиралась, хотя бы потому, что это требовало слишком много сил. Все, что получилось — это вытащить руку из-под тощего тела.
— Я не хочу разговаривать.
— Ладно, а что ты хочешь?
— Ничего не хочу.
— Олиф, сядь пожалуйста.
Пожалуйста? Он сказал «пожалуйста»?! Не поверив собственным ушам, она перевернулась на другой бок. Мужчина выдохнул — не шибко много, но хоть чего-то он смог добиться.
— Я не хочу садиться. Я вообще ничего не хочу. — Она посмотрела на него с сожалением. Олиф искренне сожалела, что попала сюда. Все-таки даже в пустыне у нее были силы встать.
— Слушай, я знаю, что ты чувствуешь. Давай так: ты сейчас сядешь и расскажешь, что тебя мучает, ладно?