Кровоточащий город
Шрифт:
Я винил отца за то, что не жил в замке у лазурного озера. Меня возмущало в нем отсутствие материализма, особенно из-за того, что именно этот недостаток причинял им немалый дискомфорт. Помню, как мать однажды спустилась к завтраку — зачесав высоко волосы, распространяя тот неприятный запах, что заводится под родительским одеялом. Мне было семнадцать. Угрюмый и блистательный, я жил в ту идеальную эпоху свободы, что занимает пространство между школой и университетом.
— Доброе утро, Чарлз, — заговорила она чуть замедленно усталым голосом. — Отец не спал всю ночь. Сидел на кровати, рассматривал свои старые визитки, переживал из-за денег. Я очень за него беспокоюсь.
Она покачала головой и лишь тогда заметила, что я смотрю в сторону лестницы, где, тяжело опершись на перила, стоит отец. Увидев, что мы повернулись к нему, он распахнул дверь навстречу солнечному утру и поспешно вышел из дому.
Когда-то давно отец сказал мне, что хотел бы больше детей, чтобы у меня был брат или сестра. Возможно, после этого откровения у меня появилось ощущение неадекватности и, как ни странно, одиночества. Но больше одного ребенка они позволить себе не могли, и ко времени моего появления на свет один бизнес — обучение навыкам презентации членов местного совета и коммивояжеров — уже пошел на дно. За первой попыткой последовала вторая: отец задумал издавать книги из серии «помоги себе сам», которые писал один его друг, постоянно на мели и частенько ночевавший в периоды своих разорений на нашем диване, скрываясь от суровой жены-испанки. Затяжное пребывание не у дел прерывалось короткими всплесками активности, когда отец писал заметки о джазе для «Ивнинг аргус» и статейки о Чехове. Мать преподавала географию в местной средней школе, что и позволяло семье вести жизнь в низах среднего класса, жизнь, которую мои родители когда-то отвергли, но теперь приняли.
Отпуск мы проводили обычно у моей тети, жившей на типично английской ферме в типично английской холмистой местности в Центральной Франции. Отец сидел по большей части в кресле-качалке и перечитывал рассказы — Джона Чивера, Уильяма Максвелла, Рэймонда Карвера. День шел своим чередом, солнце вставало, сияло и закатывалось, а он все сидел, почти неподвижно и лишь вытягивая ноги, когда ветерок начинал покачивать кресло. Мою тетю, свою сестру, он недолюбливал. В свое время она вышла замуж за богатого и больного страхового брокера, оставившего вполне достаточно денег, чтобы она позволила себе утолить давнюю страсть — создать в сердце Франции уголок сельской Англии 1950-х. Дни проходили в молчаливой, невысказанной зависти.
Мы с матерью играли обычно в пинг-понг и гуляли по холмистому плато, схожему с тем, что протянулось от Дорсета до Шотландии и Котсуолда, и не имевшему ничего общего с моим представлением о Франции. Теперь те прогулки видятся в ином свете — как нечто прекрасное, нечто, объединявшее нас с матерью. Тогда же мне не терпелось вырваться из-под ее опеки, и большую часть времени я проводил в своей комнате, растянувшись на полу и записывая в блокнот стихи и пьесы, которым предстояло — в этом я не сомневался — вывести меня на театральную сцену и телевизионный экран. Когда Эдинбург избавил меня наконец от тех летних каникул, я был готов целовать его улицы в знак признательности.
Машина в доме была только у меня одного — довольно потрепанный синий «поло», доставшийся мне от деда. До Брикстона компанию мне составила Веро, решившая навестить тамошнюю подругу. От солнца ее спасала огромная широкополая розовая шляпа. В последние недели Веро несколько набрала вес и сейчас выглядела веселее, чем зимой.
Генри собрался съездить к сестре в лечебницу и ушел из дома рано утром, когда светило солнце и тучи не успели собраться. К бездомным под аркой я с ним больше не ходил; он понял, что мне там не понравилось, что место это показалось мне грязным и жутким. Оставив прежний проект с бездомными, Генри готовил теперь репортаж о ночных развлечениях. Просмотрев фотографии, я обнаружил знакомую пещеру в Южном Лондоне — с кострами и звездным потолком. Генри чудовищно похудел, кожа стала почти прозрачной, а глаза наводили на мысль, что у него проблемы со щитовидной железой. В заведении, где содержалась Астрид, Генри вполне могли принять за пациента, и, если бы такое случилось, я был бы только рад. Мой друг определенно нуждался в помощи.
Проезжая вдоль реки, мы с Веро немного поговорили о нем. Его состояние беспокоило нас обоих, но что мы-то могли сделать? Рассказать его отцу? Попытаться поговорить с ним по душам? В конце концов откровенный разговор был отложен до возвращения. Я не стал рассказывать Веро о том, что мы делали после «Boujis», она, в свою очередь, ни разу не помянула того блондина, с которым ушла из клуба. Чувствовалось, что мы постепенно расходимся, дрейфуем в разные стороны, и ни у кого нет сил собрать нас всех вместе. Состояние Астрид ухудшилось, и Генри, бывая дома, подолгу разговаривал с родителями по телефону.
Я высадил Веро в Брикстоне и погрузился в меланхоличный автомобильный поток. Небесные хляби разверзлись, стоило мне выбраться из покровительственных объятий холмистого Даунса, так что в Уэртинг мой «поло» въезжал по свежим лужам. Городок был полон разрозненных воспоминаний и местечек, которые могли бы иметь какое-то символическое значение и хранить приятный аромат юности, но я сознательно задвинул их поглубже в прошлое, и они просто ушли потихоньку. Я проехал мимо торгового центра, расположенного рядом с вокзалом и закрывшимся супермаркетом с заколоченными окнами, мимо ночного клуба, где танцевал с девчонками, которые слишком сильно потели и слишком быстро соглашались, чтобы я целовал их и трахал, потому что видели во мне шанс вырваться отсюда. Впрочем, все они знали, что никого я с собой не возьму, и оттого еще резвее старались мне угодить. Подруги, обзаведшиеся бойфрендами, бросили их; те, у кого сохранилось представление о порядочности, расстались с ними; мне же на всех было наплевать. Тогда такое отношение представлялось мне единственно правильным и оправданным, но, проезжая мимо «Фабрики», «Касбара» и «Лягушачьего пруда», думая о тех обделенных жизнью девчонках, я ощутил сожаление и стыд.
Сворачивая на тихую улочку, где жили мои родители, я размышлял о неприятностях, которые принес в спокойную, нормальную жизнь окружающих, и решил все исправить: стать хорошим сыном, хорошим работником, хорошим другом Веро и Генри. И все же что-то во мне поежилось при виде скромного домика с крохотным садиком, стеклопакетами и пышным, цветущим кустом камелии. Мать, стоя на ступеньках, поливала какое-то растение и, увидев меня, поспешила навстречу.
Я забрал лежавшую на заднем сиденье сумку и обнял мать. От нее пахло лавандой и мебельной мастикой, и мне показалось, что она как будто усохла с того времени, как мы виделись в последний раз.
— Чарлз, дорогой. Хорошо выглядишь. Возмужал. А я как раз собиралась пройтись по магазинам. Утром была занята. Работаю над проектом. Я говорила тебе, что решила пройти курс в колледже? Сейчас составляю коллаж из журналов 1950-х. Так сказать, ностальгическое путешествие. Съездим в «Сейфуэй»?
Я вез ее со странным ощущением, ведь многие годы она водила меня — на уроки музыки, к врачу, на соревнования. Мы оба молчали — лишь иногда мать отпускала комментарий по поводу цен на овощи в супермаркете или длинной очереди к кассе, — но молчание не давило, не стесняло. Я настоял, что сам заплачу за покупки, хотя так и не вернул ей те сто фунтов, что взял в долг пятью месяцами раньше. Вечеринок в то лето было так много, и каждая обходилась недешево.
Мы перекладывали пакеты в машину, когда мать наконец прокашлялась, вздохнула и еще раз прокашлялась. Я откатил тележку прыщеватому рыжему пареньку в зеленой куртке, помог собрать те, что от него разбежались. Тот поблагодарил. Мать ждала меня у открытой дверцы. Тучи рассеялись, и солнечные лучи играли на ее седых волосах. Она выглядела усталой и старой. Снова откашлялась.
— Чарлз…
Когда ты возвращаешься домой после долгого отсутствия, родители ведут себя немного странно. Чаще называют тебя по имени, берут за руки, похлопывают по плечу и треплют по щеке, словно хотят доказать что-то, утвердить то жизненное наследие, что оставили, перейдя к вечерней поре собственной жизни.