Круг перемен
Шрифт:
Кроме мыловарни, купец Беловодов владел стекольным заводиком, который выпускал стаканы и бутылки мутного зеленоватого стекла. Маленькая Марфушка любила играть оплавленными стёклышками, похожими на подтаявший лёд. Наезжая с проверкой на завод, тятя обязательно набирал для неё гостинцев, а однажды привёз стеклянного петуха с красной бородкой и пёстрыми крыльями. Упакованный в деревянную стружку петух загодя отправился в новый загородный дом, туда, куда сейчас ехала и она сама.
– Марфа Афиногеновна, тут всего двадцать вёрст. И не заметим, как
Он улыбнулся краешками рта, и его лицо, изрезанное морщинами, слово бы ожило от такой малости. Коломыйкин помог Марфе забраться в экипаж и уселся рядом.
– Вы уж не серчайте на батюшку, он хотел как лучше. Чтобы городским кумушкам повода для сплетен не давать. Сами знаете, каковы бывают злые языки.
Не отвечая, Марфа кивнула: конечно, она знала! Она всё про себя знала и понимала. То, что она не такая, как все остальные дети, осознала годам к пяти, тогда ещё была жива матушка. Та любила привечать всяких странников и даже построила для них странноприимный домик в конце улицы, у реки. Хотя в господский дом странникам ходу не давали, иногда они просачивались во двор, чем гневили хозяина, который считал их побирушками и лентяями.
…В тот день Марфушка возилась на крыльце с куклами. Накануне тятя подарил ей новую «дочку», да не одну, а с целой коробкой нарядов. А там… Платья, юбки, бусы, туфельки, щётки! Были даже игрушечное зеркальце и совсем маленькая куколка – кукла для куклы. Марфуша усаживала куклу пить чай, когда вдруг откуда-то из-под руки высунулась сморщенная старушечья мордочка и глянула ей в лицо.
– Ой, милая! Да ты никак порченая? Така страшненькая! Да никто тебя с заячьей губой замуж-то не возьмёт! Никто не позарится. Бедная ты бедная! Добреду до Лавры Киевской, помолюсь, чтобы тебя поскорее Господь прибрал.
Марфушка не поняла, что непонятные старухины причитания относятся к ней. Она стянула куклу с кукольного стула, прикрыла её своим телом, чтобы старухе не вздумалось отнять её новенькое сокровище, и заревела в голос:
– Мама! Мама!
На Марфушкин истошный крик из дому выскочила простоволосая няня, прибежала мама, из окна высунулась горничная Маруся. Няня стащила старуху с крыльца и погнала взашей короткими злыми толчками:
– Кыш, ведьма проклятая! Ишь что удумала – ребёнка пугать!
Марфе запомнилось мамино лицо, серое, как льняные холстины, что бабы сперва бучат [3] , а потом отбеливают на снегу по весне.
И то, как старательно мама отводила глаза в сторону на вопрос о заячьей губе.
Поздно вечером, при свете лампады, Марфушка догадалась посмотреть на себя в кукольное зеркальце, потому что единственное зеркало в доме висело очень высоко, куда Марфушка не могла дотянуться. Кукольное зеркальце сначала отразило круглые любопытные глаза, потом нос, перекошенный на одну сторону, и затем…
3
Бучить белье – кипятить в щелоке для очистки.
Ужас,
Чтобы дочурка не заскучала, отец нанял для неё самых лучших учителей, и к семнадцати годам Марфа свободно говорила по-французски, легко справлялась с математикой, любила читать и умела играть на рояле, выписанном из Санкт-Петербурга от самого поставщика Императорского двора господина Беккера.
«Собой нехороша, зато умом Бог не обидел», – уверяла Лукинична. От нянькиных утешений становилось только горше и хотелось уговорить Боженьку сделать так, чтобы она стала красивой, пусть даже и глупой. Но время шло, красоты не прибавлялось, и она привыкла смиряться, хотя по ночам порой накатывала такая тоска, что хоть в петлю лезь. Но про то Марфа никому не рассказывала.
Погода для поездки выдалась прекрасная. Оставляя позади город, экипаж покатил по лесной дороге, насквозь пронизанной золотыми нитями солнечных лучей. Янтарные стволы сосен сменяли белизна берёзовых рощ и зелёное рядно молодой травы на лугах. По лесной тропке гуртом шли несколько баб с корзинами. Марфа подумала, что легко поменялась бы с любой из них своим богатством на то, чтоб иметь семью. Но лучше о таком и не мечтать, не рвать душу понапрасну. Она повернулась к Коломыйкину:
– Архип Иванович, купи, пожалуй, акции чугунки. Я читала в «Ведомостях», что начинают тянуть ветку до самого Нижнего Новгорода. А там ярмарка, сам понимаешь, дело верное.
– Сделаем, Марфа Афиногеновна. – Коломыйкин кашлянул. – А что прикажешь делать с векселями купчихи Бобовниковой? Чую, они скоро станут дешевле бумаги, на коих писаны. Надо бы предъявить к оплате, пока не поздно. У Бобовниковой лесок есть неплохой, можно попробовать поторговаться мирно. Рядом река, хорошо бы лесопилку поставить.
Марфа закуталась в кружевную мантильку со стеклярусной бахромой. По сарже простого дорожного платья скользили пятна света и тени от крон деревьев. Казалось, что от птичьего щебета колышется воздух.
– Бобовникова… – Она задумчиво потеребила стеклярус, блеснувший красными огненными искорками. – Бобовникову не трогай. Пусть векселя лежат до поры до времени.
– Но ведь прогорят деньги-то, а они на деревьях не растут, – возразил Коломыйкин.
– Пусть прогорят. Бобовникова ведь с малолетними детьми вдовой осталось. Не хочу по миру их пускать, брать грех на душу.
Коломыйкин резко дёрнул кустистой бровью:
– Воля твоя, Марфа Афиногеновна, только та самая Бобовникова о тебе злое говаривала…
– Знаю, – отозвалась Марфа, – наслышана, что я собачьей шерстью до бровей заросла и что у меня козьи копыта вместо ног. Мне Лукинична все сплетни приносит. Пусть брехня Бобовниковой остаётся на её совести, а я свою марать не хочу.
– Язык бы отрезать твоей Лукиничне, – буркнул Коломыйкин и сурово насупился.
Марфа примирительно склонила голову: