Круг
Шрифт:
— Что это я слышу? Остались месяц, камыши да горький запах миндаля…
— Пойди купи хлеб, тогда и миндаль попробуешь.
Очереди в булочной не было. Через десять минут муж с женой чинно пили чай в беленькой, чистой, аккуратной кухоньке.
— Я видел такой нелепый сон, — сказал Неймат. — Будто мы были в Кисловодске… Хочу купить билеты в Баку и стою в очереди в этой вот пижаме. А мне говорят: нет, без полосатой пижамы билетов не дают.
Замяукала кошка. Неймат кинул ей кусочек колбасы и улыбнулся.
— Я и кошке покупал билет. Ей дали: говорят, она полосатая.
— И из-за такого умного сна ты не хотел просыпаться? Я тебя спрашиваю, который час, а ты говоришь — три.
— Так во сне и было три часа.
— Наверное, в этом году Муршуд с семьей поедет в Кисловодск, — сказала Сурея.
— Как вспомню, что делается с билетами в Кисловодск, так и думать об этом не хочется.
Коричневый галстук был мятый, он повязал зеленый.
— Ладно, пока, — сказал он, — я на работу.
— Ты рано придешь? Сегодня суббота.
…На углу у знакомого лоточника Мусы Неймат купил пачку сигарет с фильтром.
Закурил, подошел к газетному киоску.
— Доброе утро… Есть?
Киоскер Салман прищурился из-под очков и незаметно сделал Неймату знак. Не останавливаясь, он говорил покупателям:
— Вот тебе «Известия», «Коммунист». Пожалуйста, «Молодежь», «Вышки» уже нет, кончилась. «Баку» — конечно, вчерашняя, с утра вечерней газеты не бывает. «Комсомолку». Пожалуйста.
Затем мгновенным движением достал из-под прилавка газеты, протянул Неймату.
Неймат спросил:
— Здесь две, да?
— Что ты спрашиваешь?!
— Спасибо! Вот, возьми.
— Спасибо! До свиданья!
Эта быстрая операция не ускользнула от взгляда стоявшего в очереди парня в цветной рубашке.
— Ты же говорил, что «Футбола» нет. Значит, ты его налево продаешь. Постыдился бы — седой дядя!
Салман взорвался:
— Что ты мелешь! Твой отец налево торгует. Товарищ по подписке получает. Может, я тебе отдам газету подписчика?
Неймат, удаляясь, слышал гневный бас:
— Вот почесался бы вовремя и подписался на «Футбол».
— А почему подписчик здесь получает газеты? — парень сделал последнюю слабую попытку. — Подписчикам газеты приносят домой…
— Так ему захотелось, — отрезал Салман. — Тебе-то какое дело?
Он так убежденно доказывал: черное — это белое, что парень капитулировал:
— Ну ладно, чего ты раскипятился? Ну что такого я сказал?
Посмеиваясь, Неймат шел к автобусной остановке. «Нет, кажется, день начался неплохо… Занятный сон. Вкусный завтрак. Хорошие сигареты. Два номера „Футбола“».
Было ясно, солнечно. Редкие белые облака рассеялись по небу. В такой день не может не быть хорошего настроения.
Но для хорошего настроения была и другая, более важная причина: если Дадаш-муаллим [1] не передумает…
Когда они вчера шли с работы, Дадаш вдруг обратился к Неймату:
— А скажи, пожалуйста, почему ты художественного ничего не переводишь? Ей-богу, я и сам поседел на этом деле, да что толку от переводов одной научно-популярной литературы? Не боги горшки обжигают. Ты способный, грамотный. Чувствуешь слово. Переходи помаленьку на художественную литературу.
1
Муаллим — буквально: учитель. Вежливое обращение к старшему, уважаемому человеку.
— Я немного перевожу, Дадаш-муаллим. Иногда, если попадется рассказ или очерк…
— Что толку от этих малых форм! У тебя, слава богу, семья не маленькая.
— Вот и дубляж сделал для киностудии. «Живые и мертвые»… Вы, наверное, видели.
— А, по роману Симонова…
— Да.
Замолчали. Неймат ждал, как рыбак, забросивший невод. «Мое дело — намекнуть. Выйдет — выйдет, не выйдет — не надо. Он сам завел разговор».
После долгой паузы Дадаш сказал:
— Очень хорошо, этот роман есть в плане издательства. Справишься?
Неймат испугался, что от сильного волнения скажет что-нибудь не то, и снова помолчал немного. А затем ответил:
— По-моему, справлюсь.
— Ну что ж, и отлично.
Некоторое время они шли, не говоря ни слова.
— Но вы же понимаете, Дадаш-муаллим, — прервал молчание Неймат, — лето подходит. Я бы не хотел брать другую работу, все лето посвятил бы роману.
Дадаш был сметлив. Он на лету улавливал суть дела.
— Напомни мне завтра, — сказал он. — Заключим договор. Чтобы ты мог спокойно работать.
— Большое вам спасибо, Дадаш-муаллим!
«А неплохой в сущности человек этот Дадаш. Тертый калач! Сам говорил, что в издательстве уже сорок лет работает. Столько людей, говорит, здесь перевидел, сколько волос на голове. Начинал с курьера. „Эгей, Дадаш, эгей. А ну-ка побыстрей. Сбегай, снеси. Туда-сюда“. Да так, успевая и здесь и там, стал в один прекрасный день корректором, потом редактором, потом завотделом, потом главным. Как бы там ни было, теперь он второй человек в издательстве, если не первый. Уважают его, считаются с ним уж, во всяком случае, не меньше, чем с директором. И, говоря по совести, он ничуть не задается. Всему знает цену. Его пунктик — футбол. Ну и ну! В таком возрасте — такой пыл! Стоит заговорить о футболе, он прямо загорается! Хорошо, что взял ему второй экземпляр газеты. Пусть-ка сегодня договор со мной подпишет. И все. И деньги будут на лето. А на те, что получу за дубляж, магнитофон куплю. Давно обещал Кармен».
Кармен была старшей дочерью Неймата. Средняя — Джильда. Младшая — Нергиз.
Нет, он не был ни отставным, потерявшим голос певцом, ни рехнувшимся меломаном. Помешан на опере был покойный Асад — отец Кармен и Джильды, первый муж Суреи, который был старше жены на двадцать два года.
Почему-то Неймат никак не мог забыть одну сцену: Асад погрузился в мягкое кожаное кресло. На одном колене у него Кармен, на другом — Джильда. Они слушают долгоиграющие пластинки с оперной музыкой.
Кармен было тогда лет семь-восемь, Джильде — пять-шесть. Неймат как сейчас помнит их одинаковые платьица, розовые, очень коротенькие, плиссированные. В волосах — по большому розовому банту. Прижавшись пунцовыми щечками к лицу отца, они могли слушать музыку часами. Асад сидел словно в раю, закрыв от наслаждения глаза.