Кругами рая
Шрифт:
– А что дальше? Так все и получилось, как она сказала.
– Не приняла, значит, тебя женка?
– Это смотря кто кого не принял, так сказать!.. Вот дочка у нее… Да… Ангел! Ангелиссимо! За такую руку не жалко отдать.
– И ногу…
– Мразь ты подколесная, Женька. Мать твою жалею, а то убил бы.
– Убил бы! Не наотдыхался еще на нарах? Ладно, давай выпьем мировую. Я ведь тебя люблю по-своему. И потом, ты мне вроде как папа теперь. Папа, за что сидел-то?
– Такие вопросы человеку не задают, – отвечал Анисьич.
Из комнаты донесся голос проснувшейся или вовсе не спавшей Тамары Ильиничны:
– Евгений, перестань задавать свои циничные вопросы. Устал человек.
– Пойду освежусь, так сказать, – пробормотал Анисьич и, благодаря подоспевшей защите, по праву обиженного, тяжело покинул веранду.
– Освежится он. Как в парикмахерской: «Вас освежить или так пошпенделяете?» Интересно, что же в моем вопросе циничного, Тамара Ильинична? А если он человека убил?
– Всякое в жизни бывает. Надо быть очень злым, чтобы все время напоминать человеку о его вине. Ты-то всех помнишь, кого убил?
– Тамара Ильинична, вы бредите. Говорил, не надо после водки снотворное пить. Я, пожалуй, тоже пойду. Освежусь. Так сказать.
Глава четырнадцатая
УТРО СЛЕДУЮЩЕГО ДНЯ. АЛЕКСЕЙ УКАЛЫВАЕТСЯ О КАКТУС И, ПРЕОДОЛЕВАЯ СОН РАЗУМА, ИДЕТ ТУДА, ГДЕ ЕЩЕ НЕ БЫЛ. ТРЕТЬЕ ЯВЛЕНИЕ ГРИНИ
Было без пятнадцати пять, когда Алексей стал одеваться. Марина тут же вскочила и накинула халатик с зеркальными пуговицами, которые, казалось, прекратили свою ночную трансляцию.
Сторона была не солнечная, в полутьме он долго искал рубашку. Та накрыла собой кактус, стоявший около компьютера. Алексей не помнил о кактусе, укололся и замахал рукой, запричитал:
– Ах ты, блин!.. Пирог, торт, пицца, сельдерей, укроп, петрушка, самогон, мак, махорка, лук, порей, бигуди… Марш!
– Ты что? – прервала его Марина.
– О кактус твой укололся! – сказал Алексей.
– Я понимаю. А слова-то?..
– Ругаться не люблю. И отец всегда говорил, что утром надо подниматься в хорошем настроении.
– А я уж испугалась, что у тебя что-то с головкой приключилось.
Алексея
– Дай я тебе кровь высосу.
– Не надо. – Алексей вырвал руку.
– Кактус я специально поставила к компьютеру. Он здесь хорошо растет и излучение на себя оттягивает.
– Вот и пусть стоит. Так держать, старик!
– Бедненький. Дай пальчик поцелую, жадина.
– Ты знаешь, когда я был вегетарианцем…
– И долго ты был вегетарианцем?
– Два месяца. Поспи еще. Провожать не надо! – Алексей остановил порыв Марины и не без облегчения прикрыл за собой дверь в душную комнату. «Вот так, в принципе, мы тогда и расстались, – вспомнил он. – Примерно так, да».Спать не хотелось, домой не хотелось. Алексей пошел в ту сторону поселка, где еще не был.
Шлак отсырел за ночь, и Алексею казалось, что кто-то старенький и ранний завтракал в такт его шагам на одной из этих веранд полезным редисом. Сегодня и ему предстояло топить углем.
Последний раз Алексей занимался этим в армии, когда нес караульную службу в буфете части. Собственно, служба в том и состояла, чтобы с ночи раскочегарить печку. Безутешное, надо сказать, дело. Пробуждает мысль о тщете коммунистического труда, который полностью уходит на самовоспроизводство жизни. Многие с тяготой этой мысли не справлялись. Были случаи самоубийства и беспорядочной пальбы по вчерашним товарищам. Алексей читал между загрузками печи Зощенко и этим только усугублял положение – неприятная, ненатуральная получалась компания.
– Я не молод, не свеж, не влюблен, – напевал он, сворачивая с дорожки на дорожку. И через минуту снова: – Я не молод, не свеж, не влюблен… – никак не мог съехать с мотивчика, что свидетельствовало о продолжающемся сне разума.
Поселок разрастался и напоминал уже окраины городка: кольцо автобусного маршрута, проходящего по Приморскому шоссе, домик с надписью «Шиномонтаж», магазинчики, около которых спали, свернувшись калачиком, собаки и разгуливали пыльные куры, ветеринарная клиника. Навстречу под присмотром мальчика с палкой прошло грозное стадо коров, оставляя после себя солнечные клубы. Из клубов появилось вдруг голое, стеклянное здание Дома культуры с февральским козырьком крыши и законсервированным сумраком внутри, в котором, должно быть, плавали рыбы.
Цивилизация все больше прорастала сквозь почти пасторальный пейзаж, и в Алексея возвращалась привычная тревога. Он проверил рукой прическу и, обреченный на легкую, городскую уже походку, пошел дальше.
Впереди послышалась кафе-закусочная музыка колеса обозрения.
«Интересно, с кем Марина прижила Ксюшу?» – подумал Алексей. Неужели Ксюша – плод пылкой, неизвестной ему любви? Но тогда она пылала где-то рядом, а он не заметил?
Не буду больше думать, решил Гриня. Зачем? Почему? В чем выгода? Фатальность или игра? К черту! Прожил без этого большую часть жизни, поздно начинать.
Однако в нем дремал способный, как потом выяснилось, детектив, о бездельном постояльстве которого он почти не подозревал. Но срок пришел, он открыл глаза, потом открыл глаза Грине.
Гриня не стал от этого счастливее. Драгоценному простодушию, которое подарила ему природа, был нанесен ущерб.
Машина пошла раскручиваться. Друзей, женщин, сослуживцев, родственников он стал подозревать в наличии умысла. Не без основания, разумеется. Но пользы не извлек, потому что привык играть в другую игру. Разоблачение чужих тайн не доставило ему положенной радости.
Воображение утратило полет. Святая доверчивость открыла уши для лукавого нашептывания. Из наветов и недомолвок складывалась картина потрясающей реалистической силы. Временами даже посещало вдохновение.
Так что же, он так и не узнает, любит ли она его по-настоящему, полно и навсегда? Нет, никогда. Но про себя-то он это знает? Про себя всякая правда в итоге лестна, а значит, неправда.
Однако детективы наши скорее всего никогда не останутся без работы, печально подумал Гриня. Привет, ребята!Глава пятнадцатая
ГМ ПРОВОДИТ РАЗБОР ВЧЕРАШНИХ ПОЛЕТОВ, ПЫТАЯСЬ ПРЕДСТАВИТЬ ВСЕ В ДУХЕ ВОДЕВИЛЯ; ЭТОТ ЖАНР ЕМУ ПЛОХО ДАЕТСЯ. В КОНЦЕ КОНЦОВ ОН СПЕШИТ НА СВИДАНИЕ К МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЕ ПО ИМЕНИ ТАНЯ, С КОТОРОЙ ВЧЕРА ПОЗНАКОМИЛСЯ, НАДЕВ ПО ЭТОМУ СЛУЧАЮ НОВУЮ РУБАШКУ
Ветер подул в окно, смахнув со стола лист бумаги. Тот отказался планировать и косо упал на пол, как подстреленный. Старик, не надевая тапок, поднял лист и придавил его куском розового мрамора, привезенного из Саян.
Продолжая голыми ступнями договариваться с нежилым холодом паркета, он надел очки и заглянул в последнюю запись на листке. «Берковский (Тютчев): великий соблазн посредственных поступков», – было записано на нем его любимой гелевой ручкой.
С ручками у него были особые отношения. Да и не только с ручками. Ему нравились вещи комбинированные: зажигалка с компасом, кружка-термос с будильником, часы с термометром. Все они подпитывали его тайную мечту об автономном плавании и возможной упасти Робинзона.
Эта ручка была с фонариком, черный цвет выступал при первом касании бумаги, он брал ее, когда состояние было отчасти грезящим, и поэтому требовало четкой фиксации. Сейчас старик взял ту же ручку и уверенно приписал: «А Руссо смаковал этот соблазн и сотворил из него гуманизм». Довольный своим утренним цинизмом, он принялся застегивать рубашку.
Похмелье давно перестало посещать старика. Напротив, тело наполняла легкость, при следующем отталкивании он рисковал зависнуть в воздухе. В пространстве ощущалось прозрачное планирование вещей, предметы были чисты и податливы, каждый, включая дома за окном, можно было без труда передвинуть.
Вчерашнее вспоминалось в ключе пародии или водевиля. И не исключительно вчерашнее. Недавно, видимо, повинуясь скучной подсказке возраста, он перечитал «Короля Лира» и сейчас вдруг ясно представил, что из шекспировской трагедии мог бы выйти замечательный водевиль. В сущности, Короля застиг первый приступ старческого маразма, он перенес правила должностной лести на семью, кипел справедливостью и великодушием, хотя тщеславие уже затмило ум. Потом сбрендил натурально, хотя и кричал при этом: «Спаси, благое небо, от безумья! Я не хочу сойти с ума».
Григорий Михайлович, если применить слово, к которому прибегают добрые женщины, выпивал. И состояние у него сейчас было, конечно, не вполне адекватное, он понимал это. Можно сколько угодно винить в этом суррогатную водку, которую под высочайшим приглядом разливают в рюмочных. Но ведь человек не первый день в России, недоверие и осторожность могли бы уже и через предков ему передаться.
К чести ГМ, он не разделял распространенного мнения, что пьянство носит исключительно идеологический характер, и о последствиях его имел самое трезвое рассуждение. Но вот пил, однако, хотя и страдал.
Пьянство не крадет жизнь, как считают многие, оно ее усугубляет. Гротесковый пафос, роковая влюбленность, гнет непоправимой вины, рыцарская жажда справедливости, предвечные мысли. С Богом отношения самые короткие, но много неясного, и обида велика.
Вспомнился ему забавный майор из «Бесов». Что ж, говорил тот, я, может, и верую, но не совсем. К ночи вера обычно крепчает. А утром, бывает, развлечешься, и опять вера как будто пропадет.
Сейчас он думал, что не так уж виноват перед женой, а виновата, напротив, ее воинственная амазонщина. У всех несчастных женщин, по его наблюдениям, отсутствовал дар пластичной податливости, талант добровольного рабства, в котором проявляется и истинная любовь, и артистизм, и ум, если угодно, который таит в себе всякая женственность. Этого требует сама природа, Бог. Тогда зачем Он внушил Дуне уверенность в ее живописных способностях и добавил в кровь безумного креатива? Каждое утро она поднималась так, как будто ее ждали курсы боевой переквалификации. Экстазная мобилизация, застрявший мотивчик Дунаевского. В глазах – орлиная сосредоточенность на дальнем… Могла ли посетить этого бойца мысль о мозговой косточке, допустим, голубых простынях или ласковом бужении по утрам?
Но ведь он и полюбил в ней независимую амазонку, которая если позволяла себе пустить слезу, то в этом было столько нескрываемой слабости, которую и могла себе позволить только сильная любящая женщина. Обладание ею всегда было подарком, иногда проявлением дружеской солидарности, но никогда не имитацией поражения. Во время их перешептывания в постели ее травестийный голос становился ниже, грубее, и было трогательно, что именно этим голосом она оглашала детские глупые мечтанья и произносила капризные просьбы. Как же драгоценна была при этом свобода и простота ее суждений, без оглядки на него и желания угадать и угодить, чем нередко пользуются женщины, не уверенные в себе. Вообще говоря, в тяге к такой женщине, подумал он сейчас, было что-то от романтической мечты студента, представляющего себе семью как университетскую ячейку общества.
Влюбленный и покоренный к тому же качеством ее натуры, ГМ сам способствовал вступлению Дуни в профессиональную группу Союза художников. Но с этого времени добровольно принятое равенство пошло трещиной.
Многие его коллеги вывели своих жен в люди, беззастенчиво восхваляя их мурлыкающие «шедевры», как будто разыгрывали постельную сцену из музкомедии. Ни он, ни Дуня на это были не способны. К тому же, их отношения не нуждались в бальзамировании, ради чего, безусловно, и старались мужья-протекционисты. ГМ был уверен: нельзя позволить себе дежурный комплимент, чтобы потом неизбежно не сфальшивить и в любви. Даже роман с другой женщиной не способен так прочно и наверняка погубить супружество.
Но чем меньше нравились ему картины жены, тем упорнее и амбициознее становилась она сама. Пройдя до конца полосу непонимания, в шаге от ненависти они перестали общаться. Теперь живут на нейтральной полосе, между любовью и ненавистью, неизвестно чего больше опасаясь – окончательно потерять первую или отдаться во власть второй?
За всеми этими недобрыми мыслями ГМ не заметил, что машинально надел вчерашнюю рубашку, в то время как накануне еще решил внести в одежду перемену. Все-таки у него сегодня свидание, необъявленное, конечно, но и случайной встречей не назвать. Потому что условились. Таня, с которой вчера он познакомился на скамейке в сквере, была послана ему кем-то великодушным, она появилась ниоткуда, не пришла, а спустилась с небес, словно знала, как ему в эту минуту скверно.
Вчера произошло много странного. На кафедре объявили об отмене его спецкурса, но при этом восторженно изъяснялись в любви и обсуждали предстоящий юбилей. Потом Таня, неожиданно приземлившаяся рядом с ним. Их ироническая пикировка обрела вдруг свойства надежного понимания. После странного происшествия в университете для него это было особенно важно. Старик вспомнил сейчас с благодарностью о возгласе Тани: «Какой же вы старик? А если и старик, то
Совсем уж неожиданно появился у скамейки его давний ученик и Танин знакомый Костя Трушкин и легко уговорил записать на радио сразу несколько передач. Запись состоится сегодня, до того – встреча с Таней. В голове ни одной мысли и ни одного решения.
Еще этот неприятный разговор с пьяным доцентом Калещуком, который как будто объявлял его гением, но с тем лишь намерением, чтобы тут же под любым предлогом взять свои слова обратно.
Странно, странно все, включая его самого, сидящего под луной на перевернутой урне и произносящего какие-то судейские монологи перед черемуховой горностаевой молью. Если бы не Таня, он бы и вовсе, пожалуй, не вышел сегодня из дома. Но Таня уже, должно быть, ждет. А значит, уместнее будет пробормотанное где-то в дневнике Блоком: цветуще запуталась жизнь моя.Глава шестнадцатая
ДУНЯ, В ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ МУЖУ, СТАРАЕТСЯ ЗАБЫТЬ ВЧЕРАШНИЙ ДЕНЬ И ЗАНИМАЕТСЯ КОСМЕТИКОЙ, ПЕРЕД ТЕМ КАК ПРИНЯТЬ АДОВЫ МУКИ ТВОРЧЕСТВА
Евдокия Анисимовна дождалась, когда муж щелкнул замком входной двери, и только тогда вышла из спальной, которая была одновременно ее мастерской. Перекусить. На столе стоял забытый ею с вечера стакан молока, в пакете оставались ржаные галеты – для нее достаточно.
Сейчас контрастный душ, чашка кофе, яблоко. Можно бы съесть еще яйцо, но яиц в доме не было. Бог с ним. Пока надо заняться лицом.
Евдокия Анисимовна гордилась, что в таком, что ни говори, серьезном возрасте у нее сохранялось лицо подростка. Она могла бы преподавать в летнем лагере математику и физкультуру, и все ученики обращались бы к ней на ты и по имени. А танцы, к которым Гриша был равнодушен, она любила до сих пор. Ох, сколько сердец разбила бы она на вечерних дискотеках!
Самую малость салатного на веки. Вот так. На скулы чуть-чуть розового. Кожа у нее была от природы белая, загорать она не любила и никогда не красила лицо тоном. Без розовой пудры тоже можно обойтись.
Кожа еще слава богу, слава богу! Все удивляются. Встретила одноклассницу, та посмотрела на нее пристально:
– Подтяжки делала?
– Нет, я из дома.
Через час только, не раньше, сообразила, о каких подтяжках та спрашивала, и расхохоталась. Дурочка! Нет уж, пусть вшивают себе золотые нити, кому это необходимо, а она пока и так хороша.
В шее, правда, появилась куриностъ. Евдокия Анисимовна по поводу себя, как и по поводу всего на свете, старалась не обольщаться. Надо спросить у Светки, та говорила, есть какой-то массаж для шеи. А пока – подбородок выше, вот так! Никакой куриности. И платочек не забыть.
Со стороны могло показаться, что Евдокия Анисимовна собирается на важную встречу. Но нет, сейчас она вернется в мастерскую и примется за портрет мужа, которым собирается удивить того в день его юбилея. Он не ценит ее живописи? Так вот, пусть получает. В этой работе она превзойдет саму себя. Будет и зло, и любовно, и в самое яблочко.
А что занимается при этом своим лицом?.. Это привычка. Легенды о гениях-неряхах придумали пьяницы из богемы. Художник должен сначала непременно привести себя в порядок, даже если ему предстоит спуститься в ад.
Также Дуня привыкла естественно и безболезненно выкидывать из памяти вчерашний день. Ну, не совсем выкидывать, но засовывать его поглубже. Никакого с ним диалога или выяснения отношений, никакого подсчета удач, тем более промашек. Случай будет, разберемся. Зачем-то со Светкой вчера загуляли, потом этот взрыв страсти с «афганцем», от которого она вовремя опамятовалась. И в том и в другом было что-то ненатуральное. Ну вот, стало быть, и потом! Для литератора распутывание интриги, может быть, и полезно, а для художника – смерть. Евдокия Анисимовна давно усвоила, что литературно к живописи подходят только дилетанты. Сейчас ее ждал Гриша. Если у нее и было с кем свидание сегодня, так это с Гришей, будь он проклят!Глава семнадцатая
АЛЕКСЕЙ РАСКРЫВАЕТ ТАЙНУ ПОСЕЛКОВОЙ МИФОЛОГИИ И ВПЕРВЫЕ ПОДВЕРГАЕТСЯ РИСКУ, СТОЛКНУВШИСЬ ЛИЦОМ К ЛИЦУ СО СВИДЕТЕЛЕМ ЕГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ
В полуподвальных окнах какой-то мастерской горел свет. Алексей заглянул. Там, несмотря на ранний час, работали довольно-таки пожилые дети подземелья, вытачивая что-то на токарных станках для жителей света. Стружка перламутрово вилась и ломалась, на глазах у рабочих были танкистские плотные очки и матерчатые шлемы, над головой – лампы в намордниках. На земле, стало быть, по-прежнему шла война, и повар этой войны не спал ночами, приглядывая за своими подопечными.
Алексей с тоской подумал, что нет более опосредованных отношений с миром, чем работа с металлом.
Насчет музыки он не ошибся. Уже минут через десять перед Алексеем предстали открытые настежь ворота с надписью полукругом: «Парадиз» – Городской сад круглосуточных покупок и развлечений. Первая деревянная буква в слове «сад» давно была пущена, скорее всего, на шашлыки, что и явилось, конечно, причиной поселковой мифологии.
Деревья были перевиты лампочными гирляндами, которые горели с ночи. Вокруг них, как будто по цеховой договоренности, плавал вчерашний сумрак. В него хотелось просунуть руку.
На колесе обозрения крутилась долговязая парочка похитителей счастья, лет сорока. Внизу их поджидал контролер. Они протягивали ему деньги за очередной круг и снова уходили в небо.
В комнате смеха Алексей увидел знакомого сумасшедшего. Тот переплывал из зеркала в зеркало, строил рожи, чесал пальцами щетину и сипло хохотал, пригибаясь к земле. Был он без очков. Алексей почему-то подумал: «И этому нужна пародия». И еще: «Нашел где раздеться!» Имея в виду очки.
Рядом с павильоном устроился старик с бочкой, из которой торчал краник. Разливалось каберне. Повинуясь деликатной подсказке похмелья, Алексей опрокинул в себя содержимое полиэтиленового стаканчика. Вино, как ни странно, оказалось почти ледяным, и он попросил налить ему еще. День начался незатейливо, о сумасшедшем из павильона кривых зеркал он подумал тепло, как о брате.
По аллеям в белых водолазках с криками «замочу!» носились на роликах лысые девчонки и парни, поливая друг друга пепси-колой. У некоторых на голове были пятна зеленки. Они бегали с таким видом, как будто только что продали глаза и на это кутили.
– Дядя! – крикнул на ходу один из лысых. – Отойди, головой ударю!
К нему подкатил другой, в разноцветных очках, положил первому голову на плечо и спросил ласково:
– Вы не подскажете, где ближайший исправный лифт?
– В соседнем дворе, – ответил Алексей.
– Похудеть можно, – пропела коротышка и дернула головой, отбрасывая несуществующую челку.
– Вот видишь, и он знает, – сказал тот, который был в разноцветных очках. – Значит, правда.
– Дядя, – снова встрял первый, – может, поколесуем?
Этот явно искал приключений.
Алексей напрягся. Человек он был по натуре форсмажорный. В рутинных ситуациях неловкий иногда до комизма, он преображался, когда опасность заглядывала в глаза, особенно, если та нагло ухмылялась. Внутри ощущалось хвойное покалывание, которое предшествовало обычно взрыву бешенства.
– Ладно, хватит фиксы сушить! – прокричал кто-то сзади. – Поехали!
Девчонка что-то шепнула парню в очках, тот кивнул:
– Ага, и у киллеров – гора с плеч.
Компания расхохоталась и громко понеслась в противоположную от Алексея сторону.
После первой странной угрозы Алексей был готов к худшему.
Шоссе, которое он давно уже миновал, сделав, видимо, петлю, шло прямо через парк. Машины выворачивали из-за угла и, не обращая внимания на светофор, неслись через зону отдыха и рассеянного внимания. Некоторые резко притормаживали и въезжали прямо в гущу кустов. Во всем этом было варварское неуважение к человеческой праздности, для которой человек, может быть, и придуман. В праздности человек цветет, обретает заново свою природную доверчивость. А машины эти и есть преступление против человечества, черт возьми! Здесь преступление начинает набирать силу, а потом уже, накопив ее и окончательно обнаглев, устраивает теракты и войны. Но зарождается в этой ублюдочной цивилизации, среди тихих голосов и музыки.
Светофор повесили! Нет чтобы пустить машины кружным путем. Только зачем? Лучше уж по детям ездить. И правила соблюли и по детям ездят!
Хвойное покалывание усилилось от выпитого каберне. Экзальтированный гуманизм Алексея рисовал себе трибуну, ему нужны были слушатели, взволнованная аудитория таких же униженных и оскорбленных. Он мял воздух кулаками, пытаясь попасть в цель, которая только что кривилась перед ним жаждущими людоедского развлечения подростками.
Надутые машины продолжали, однако, катить на красный свет. Этого Алексей спустить уже не мог. Пришла пора утвердить наконец свое право и достоинство. Он смело шагнул под колеса серебряного джипа.
Водитель, не вникнув в его правозащитные намерения, а скорее имея в виду проскочить перед носом выпавшего на дорогу алкоголика, рванул сильнее. Алексей увидел свое горизонтально потекшее в бампере отражение. Оно оскалилось ртом рвущего чеку матроса, который намеревался прихватить заодно и вену на шее у Алексея. Алексей подумал об этом желеобразном матросе именно как о другом, враждебном для себя существе и испугался не столько гибели под колесами – его ужаснула посмертная компания с ничего уже не соображающим от дисциплины подвига матросом, который в последнее мгновенье решил унести за собой мир, отлынивающий от поступка, предписанного ему для его же блага.
– К черту, к черту! – заорал Алексей. Он подпрыгнул, как в гопаке, завис на мгновенье в воздухе и, почувствовав наконец ногами асфальт, попятился к тротуару
Не было в нем призвания героя. Алексей оглянулся по сторонам: были ли свидетели у этой сцены? Были, конечно. Но все они успели уже отвернуть лица и занять глаза наблюдением за насекомыми.
Всякая попытка его волевого сопротивления насилию заканчивалась позором. С детства еще он в своих фантазиях оказывался так далеко, что ему становилось страшно. Он боялся сойти с ума, а еще больше – что его сочтут сумасшедшим и под предлогом жалости и спасения станут исподволь унижать и истязать душу, в то время как сознание его будет работать остро, и только по роковой причине он не сможет изъясняться на языке, понятном окружающим.
Легкомыслие отца, который любил рассказывать, что все леворукие – потомки инопланетян, угнетало его и вызывало неловкость. Алексей, напротив, всегда мечтал, чтобы какой-нибудь равнодушный случай, педантизм начальника или хоть чей-нибудь пасквиль внесли его в таблицу общих привычек и пороков, чтобы его как-то поименовали, пусть и не настоящим его именем, но чтобы и по этому не настоящему имени его можно было окликнуть и признать. Смешаться со всеми и сохранить при этом хоть бирочку с номером (полное исчезновение все-таки тоже страшило). Надо было пройти жизнь по опасной полосе между безумием и исчезновением.
Он невольно подумал о Тане, как будто в любви к ней и была та опасная, но спасительная полоса.Алексей, кажется, еще не вышел из помнящей о гопаке позы, когда его нагнал один из лысых, которого он до того не приметил. Парень лет семнадцати, с крупными, росшими вперед зубами и оскалом доброго коня. Такой смайлик обозначал что-то вроде нежного привета. Алексей отметил это мимолетом, взгляд же его остановился на водолазке парня, с которой смотрел грустными глазами… Гриня.
Он ощутил нечто вроде укола ревности и одновременно отвращения к своему убогому выкормышу, как будто тот только что получил от Голливуда сомнительное предложение сыграть самого себя и от счастья стал упиваться шампанским на глазах у мировых звезд. Этот тип шлялся где хотел, к кому хотел заползал на грудь, позволял себя любить, строил клоунские рожи, и у Алексея не было возможности препятствовать этому.