Круги в пустоте
Шрифт:
Глаз его зацепился за маленькую мисочку, стоявшую в углу, где в камнях имелась заметная, в ладонь шириной, щель. Для кошки, что ли? – не понял он.
Оказалось, не для кошки. Кассар взял со стола кувшин и плеснул чего-то в мисочку. Потом вдруг сел на корточки рядом со щелью и начал насвистывать какую-то медленную и очень красивую мелодию. Спустя несколько секунд раздался еле уловимый шорох – и из щели высунулась плоская головка. Потом заструилось кольцами гибкое тело, и вот уже маленькая, с локоть длиной змейка вылезла на свет. Свернувшись спиралью, она подняла голову и внимательно уставилась крошечными желтоватыми глазками на кассара. А тот, перестав свистеть, произнес несколько
– Поклонись ему, – сердито шепнул кассар и чувствительно толкнул Митьку между лопаток. – Это миангу-хин-аалагу, покровитель дома.
Ничего не поняв, Митька на всякий случай поспешно согнул спину. От него не убудет. Хотя это и унизительно – поганой змеюке кланяться. Камнем бы ее по черепушке!
Он никогда не любил змей. В деревне Хвостовке, на родине отца, водились гадюки, на болоте, где ведрами можно было собирать чернику. Мама, разумеется, категорически запретила ему ходить за ягодами, но так он ее и послушал! Тем более, отец лишь посмеивался – типа в резиновых сапогах никакая гадюка ему не страшна. И однажды с гадюкой действительно довелось встретиться. Обирая кустик черники, он вдруг почувствовал, как что-то сухое и прохладное скользнуло по тыльной стороне ладони. Вздрогнув, Митька нагнулся, увидел – и сейчас же отлетел на несколько метров. Испуганная его воплями змея тут же удрала в высокую траву, вовсе не думая кусаться, но Митька все равно бежал несколько минут, не замечая ни собственных криков, ни слез. Сколько ему тогда было? Лет семь, наверное? Или восемь…
Эта змея чем-то напоминала ту, из Хвостовки, только покороче, да к тому же полосатая – темные кольца чередовались со светло-серыми. Прямо как зебра, неприязненно подумал Митька. А змея, повернув к нему приплюснутую, с грецкий орех головку, внимательно посмотрела на него, затем неторопливо заструилась обратно, под камни, в свою щель.
– В этой змее, – равнодушным тоном сообщил кассар, – живет дух, покровительствующий дому. Посему каждое утро полагается наливать ему в миску молока, произнося установленные слова из древнего гимна. В дальнейшем это будет твоей обязанностью.
Митьку передернуло. Вот только для полного счастья не хватало перед гадюкой выкаблучиваться… А вдруг еще и ужалит? Но он понимал – спорить бесполезно. Во-первых, здешние дикари наверняка на полном серьезе верят во всяких духов, богов, демонов, и потому заискивают перед ними. Во-вторых, Харт-ла-Гир, похоже, не из тех, с кем вообще спорят.
А тот, не обращая на него ни малейшего внимания, уселся за стол и, казалось, о чем-то глубоко задумался. Потом вдруг сердито рявкнул:
– Ну!
– Вы чего? – машинально спросил Митька, тут же опасливо прикусив язык.
– Как чего? – удивился кассар. – Давай, служи мне. Миски вон там, слева, ложки в верхнем ящике, хлеб в том ларе, что повыше. Суп уже готов, нальешь вон тем черпаком. Да, именно в эту миску, с зеленой каймой.
Пришлось покрутиться. Митька, то и дело путаясь в здешнем хозяйстве, кое-как все же наполнил миску супом и поставил ее перед кассаром. Вынул огромную, с локоть в поперечнике, душистую лепешку, поискал было глазами нож, чтобы нарезать, но такового не обнаружилось.
Харт-ла-Гир понял его недоумение.
– Только дикие варвары разделяют ножом дар богов, хлеб. Правильные люди ломают его руками, вот так, понял? И постарайся поскорее избавиться от своего невежества, не то будет плохо. Овощи достань из подпола, вон, видишь, люк?
Митька суетился, доставал
Наконец он не выдержал:
– А… а как же я? – стыдясь своих искательных интонаций, выдавил он из пересохшего горла. – В смысле, что и мне… тоже бы…
– Есть хочешь? – понимающе усмехнулся Харт-ла-Гир. – Да ты, я смотрю, совсем дикий. Ни один раб в здравом уме не произнесет столь дерзких слов. Я знаю с десяток людей, которые за такое сварили бы тебя в кипятке. Или отрезали бы наглый язык. Но я не затем тратил свои огримы, чтобы вскоре лишиться слуги. Я накажу тебя достаточно мягко.
Он сделал длинную паузу, во время которой у Митьки все внутри перевернулось. Неужели бурые муравьи?!
– Видишь ли, Митика, – чуть помягче продолжил кассар, – я прекрасно вижу, что ты какой-то странный, про таких говорят “с белой звезды свалился”. Откуда ты свалился, мне неинтересно знать, но сейчас ты раб. И значит, должен не только делать все, что полагается рабу, но и думать как раб, и сны видеть рабские, и мечтать о том, о чем мечтают рабы. И всему этому тебя придется учить, и быстро. А иначе ты здесь пропадешь. Если окажется, что возиться с тобой бесполезно, мне придется продать тебя. И уж будь уверен, что негодному рабу в Светлом Олларе грозит смерть, и смерть нелегкая. Ты вчера видел сам, как оно бывает. Поэтому радуйся наказаниям – они избавляют тебя от худшей участи.
Митька судорожно сглотнул.
– Итак, – все тем же наставительным тоном произнес Харт-ла-Гир, – давай посмотрим, чем ты успел сегодня провиниться. Проспал – это раз. Не выполнил из-за этого утреннюю работу – два. Наконец, дерзко потребовал еды, хотя правильный раб знает, что его накормят лишь когда это будет угодно его господину, и никак не раньше. За все это ты сейчас получишь порку.
Кассар встал из-за стола и пружинистой походкой удалился из кухни. А Митька, стоя столбом, хлопал ресницами и чувствовал, как слабеют ноги. Вон оно! Началось! На глаза сами собой навернулись слезы, но пока их удавалось сдерживать. Неужели так ничего и не случится? Может, землетрясение, или пожар, или кассар сейчас ногу сломает, или, еще лучше, – закрыть глаза и мгновенно оказаться дома. Он что есть силы зажмурился, потом мигнул, но все осталось как было, чуда не произошло. Будет ли это очень больно? Или все же можно вытерпеть? Наверное, все-таки можно. Саньку Баруздина вон дома лупят, а он ничего, говорит – все по барабану. Правда, это он только говорит, а как на самом деле? И все-таки лучше уж это, чем бурые муравьи…
Харт-ла-Гир вновь показался на пороге. В мускулистой руке он держал длинный, с мизинец толщиной прут, светло-серого цвета, с черными кольцевыми разводами. Чем-то прут напоминал недавнюю змею.
– Сдается мне, – задумчиво протянул кассар, – что тебя раньше не пороли. Это действительно так?
Митька мрачно кивнул. Ну, были, конечно, шлепки в детском саду, но ведь это же не считается. А вот чтобы так… Отец, пока жил с ними, рук не распускал. Мама раньше, бывало, грозилась ремнем, но дальше обещаний и слез дело не шло. Она то и дело вздыхала, что без твердой мужской руки из него, Митьки, вырастает нечто ужасное, и что он пользуется ее слабым здоровьем и мягкостью. Что бы она теперь сказала? – с совершенно неуместной сейчас иронией подумалось ему вдруг. Вот она, суровая мужская рука, помахивает в воздухе гибким прутом.