Круги в пустоте
Шрифт:
– Пап, а можно мне с ними встретиться, с этими ребятами? – предложил вдруг Лешка.
– А меня-то ты чего спрашиваешь? Что я, главврач? Да и зачем тебе? – недоуменно пожал плечами Виктор Михайлович.
– А я им скажу, что больше не обижаюсь на них. Вдруг это им поможет?
– Если бы все в жизни было так просто, – усмехнулся Петрушко. – Скорее всего, им сейчас не до тебя. Да и вряд ли им за тот случай стыдно. Ты наверняка не первый, над кем они измывались.
Еще не хватало устраивать такую встречу, сумрачно думал он. А то ведь кончится слезами и припадком. Кстати, как бы и сейчас чего не вышло…
– А может, я – последний? –
– Леш, ну это же не делается так просто. Мало ли чего мы с тобой хотим? Нас, скорее всего, и не пустят. Мы же с тобой им никто – ни родственники, ни знакомые. Ну, допустим, позвоню я Николаю Викторовичу, но вряд ли он теперь что-то сможет. Он ведь сказал, дело закрыто. Врачи дали заключение, что этих мальчиков по состоянию здоровья нельзя судить. Да к ним, наверное, кроме родителей вообще никого не пускают. А потом, неизвестно, вдруг это их заболевание заразно?
– Ясно… – протянул Лешка. – Но ты все-таки ему позвони. Может, все-таки пустят?
– Ладно, – кивнул Петрушко, – позвоню. А сейчас пойдем за озеро, в орешник. А то у нас дедушка так и останется без своих листьев. Нам нужно нарвать две тысячи штук примерно. Этого ему на целый год хватит.
14
…А вокруг уже, оказывается, шумел порт. Ноги сами привели, пока в голове кипело и пылало. И оставалось лишь глазеть по сторонам.
Бескрайней, мутно-серой плоскостью до самого горизонта расплескалась Тханлао, солнце отражалось в воде миллионами золотых пятнышек, поверхность реки дышала, вздрагивала, то и дело рождая почему-то не белую, а светло-коричневую пену. Противоположного берега он не приметил, хотя дома на зрение не жаловался.
Зато здесь были корабли – десятки, если не сотни парусов растянулись вдоль береговой линии, сколько охватывал взгляд. И мелкие суденышки, немногим больше прогулочной лодки, и огромные красавцы едва ли не с многоэтажный дом, оскалившиеся звериными мордами на носу. Где-то паруса слабо трепетали, откликаясь на незаметные прикосновения ветра, где-то они вообще были спущены – видимо, судно намеревалось пробыть в порту еще долго.
Всюду – и на самих кораблях, и на грязных досках причала, и на берегу – деловитыми муравьями копошились человеческие фигурки. Одни суда разгружались, другие, напротив, принимали товар – суетливые носильщики, сгибаясь под тяжестью мешков и бочонков, бегали туда-сюда. Множество самого разного народа кишело в порту словно тараканы в запущенной квартире. Пестро разодетые матросы, деловитые торговцы, размалеванные девицы… Какие-то непонятные оборванцы, то целеустремленно бегущие куда-то, то явно слоняющиеся без дела. Нудно бормочущие попрошайки, подвыпившие солдаты, озабоченные чем-то стражники в полном боевом доспехе, с короткими копьями на плече и саблями у пояса. Наблюдались тут и богато одетые личности, и покрытые страшными, гниющими язвами калеки, и маленькие, едва выучившиеся ходить дети. Все это людское месиво кипело в исполинском котле порта, у всех имелись неотложные дела, и плевать им было на ошалело глазеющего Митьку. Порт жил своими заботами, нисколько не отвлекаясь на худенького светловолосого подростка в рабском ошейнике.
Вскоре, однако, на него обратили внимание. От крепостной стены в сторону причалов двинулась большая, оживленно обсуждающая что-то компания. Митька, погрузившись в свои мысли, не сразу их заметил и не посторонился с дороги. И очень зря – будь
В чувство Митьку привел крепкий пинок пониже спины, бросивший его в горячую пыль. Ободрав коленку, он извернулся, поднял голову – и наткнулся на издевательский взгляд черных, точно перезрелая вишня, глаз.
– Не уважаем, значит?
Говоривший был высок, узок в талии и широк в плечах, вздувшиеся бицепсы его обвивали сине-зеленые татуированные змеи. Темные вьющиеся волосы обрамляли костистое загорелое лицо. Одет незнакомец был своеобразно – ярко-алые шаровары, безрукавка с обтрепанными полами, украшенная, однако, затейливой серебристой вышивкой, на мощной шее красовалась столь же мощная цепь, по виду явно железная, зато на безымянном пальце правой руки блестел желтый перстень с огромным прозрачно-зеленым камнем. “Нифига себе изумруд, – машинально подумал Митька. – Или бутылочная стекляшка?”
– Ты что, падаль, молчишь? – нарочито ласковым тоном протянул человек. – Отвечать надо, когда Салир-гуа-нау спрашивает. Ну так что же?
Митька растерянно глядел себе под ноги, где не было ничего, кроме вездесущей пыли.
– Какой гордый, да? – хохотнул стоявший слева верзила с телосложением буйвола, имевший из одежды только сиреневые шаровары. Его заросшую рыжеватым волосом грудь украшала такая же, как и у первого, железная цепь, только звенья были потоньше.
– Нет, ну ты погляди, какие наглые рабы пошли, – повернулся к нему владелец изумруда. – В упор не замечают уважаемых людей, заступают дорогу, и нет чтобы извиниться, на колени, как положено, встать, сапоги поцеловать, он еще и отвечать не желает! Ты чей же будешь, недоносок?
Митька угрюмо молчал. Все было понятно. Здешние портовые бандиты, и видать, не мелкие, если и стражники предпочли убраться с их пути.
Наверное, надо было что-то говорить, умолять, извиняться, но непонятная оторопь сковала его, слова застревали в горле, а на глаза наворачивались слезы. Может, оно и к лучшему – зареветь сейчас, авось и пожалеют.
Чья-то сильная рука обхватила его шею, рывком вздернула на ноги. Третий бандюга, по виду – самая настоящая горилла, подтащил Митьку поближе к предводителю и развернул задом. Тот, прищурившись, вслух принялся разбирать надпись на ошейнике.
– Значит, кассар Харт-ла-Гир, из Нариу-Лейома. Левая, значит, рука начальника окружной палаты государева сыска. Выходит, всякие там иногородние ловчие к нам понаехали, уважаемых людей ни в грош не ставят. Ни тебе в трактире культурно посидеть, ни доложиться начальнику городской стражи, – раздумчиво комментировал он. – Начальник-то у нас правильный дядька, с понятием, уж меня-то известил бы. Так нет, у него и рабы хамят, возомнили, видать, о себе невесть что, будто их и не сука в канаве родила.
Митька все понимал, он никогда безбашенностью не отличался, как вот Санька Баруздин, и жить ему тоже пока не надоело, но… Взметнулись в памяти невидимым ветром темные кучки пепла, ожгло мысли синим гудящим пламенем, в ушах явственно послышалась недавняя песня магов, там, на площади. Что-то вдруг щелкнуло в нем, повернулось – и вместо того, чтобы униженно повалиться бандитам в ноги и просить о пощаде, он вдруг рванулся навстречу предводителю и, срываясь на жалкий фальцет, прокричал:
– Ты мою маму не трогай, козел! Горло нафиг порву!