Круглая Радуга
Шрифт:
Прочь в костистую неизведанность необжитых земель скачет Чичерин и его Кыргыский приятель Джакып Кулан. Конь под Чичериным это версия его самого—пятнистый Аппалуза из Соединённых Штатов по имени Змей. Змею случилось стать своего рода лошадиным эмигрантом по соглашению сторон. В позапрошлом году он был в Саудовской Аравии, куда для него приходил ежемесячный чек от прибабахнутого (или, если тебе в кайф параноидальные системы, жутко рационального) техасского нефтепромышленника из Мидланда, чтобы держался подальше от кругооборотов родео, где в ту пору знаменитая необъезженная лошадь Полночь расшвыривала молодых ковбоев направо и налево в иссушенные зноем ограждения. Но этот Змей был не дикарём типа Полночи, а методичным душегубом. Что ещё хуже, он непредсказуем. Когда ты скачешь на нём, он может оставаться безразличным или покладистым как девушка. Но вдруг, без малейшего предупреждения, взбеленившись от глубокого вздоха, он мог убить тебя одним мановением копыта, змеиный поворот точнёхонько к тому мигу и месту на земле, где ты прекратишь существование. И никогда не угадаешь: месяцами мог прикидываться послушным. Но на его счету три покушения на Джакыпа Кулана. Дважды удача тупо спасла Кыргыза, а на третий он буквально вклещился и скакал на жеребце до более-менее управляемого состояния. Но всякий раз, подходя к позвякивающему на склоне колу Змея, Чичерин несёт вместе с кожаной сбруей и куском посеченного коврика на спину коня ещё и сомнение, неизбывный шанс, что Кыргыз не до конца его объездил в прошлый раз. Змей просто дожидается своего момента...
Они скачут прочь от железной дороги: удаляясь от более ласковых зон Земли. Взрывы белых и чёрных звёзд по крупу и бедру Аппалуза. В центре каждой из этих новых звёзд застывший кружок вакуума, без всякого цвета, от которых полуденные Кыргызы на обочине дороги, заглянув, ухмыляются горизонту у себя за спиной.
Странны, странны движущие силы нефти и замашки нефтепромышленников. Змей повидал немало перемен после Аравии, на пути к Чичерину, который, возможно, его вторая половина—много конокрадов, отчаянной скачки, конфискаций одним правительством или другим, побегов во всё более отдалённые места. Теперь вот крестьяне Кыргызы, врассыпную при звуке копыт, птицы большущие как индюки, чёрные с белым и выплесками кроваво-красного в каёмке глаз, топоча в горы, Змей, возможно, удаляется в то, что может стать последним из всех приключений, и уже едва вспоминает водяные трубы в оазисах с ползучим дымом, бородатых мужчин, резные, изукрашенные перламутром лакированные сёдла, поводья из скрученной козлиной шкуры, женщин на седельных подушках, вопящих в восторге вверх к Кавказским предгорьям под покровом темноты, унесённые похотью, бурей вдоль едва заметной полоски тропы… лишь следы, оставленные позади к этим конечным пастбищам: тени, сваленные упокоиться среди разгромленного сборища крестьян. Инерция нарастает в галопе двух всадников вперёд. Запах лесов в ночи медленно исчезает. В ожидании, далеко в солнечном свете, который ещё не их, это… Это… Ждёт их, невообразимое создание высот и света…
… даже теперь, в её взрослых снах, к растревоженной Галине приходит крылатый всадник, красный Sagittarius с плакатов детства времён Революции. Вдали от нищих, заснеженных, оборванных улиц, она вжимается здесь в Азиатскую пыль, подъяв ягодицы к небу, в ожидании первого прикосновения от него—от этого… Стальные копыта, зубы, посвист оперения по её позвоночнику… звонкая бронза всадника посреди площади, и её лицо, втиснутое в сейсмические вздрагивания земли...
– Он солдат,– Люба подразумевает просто Чичерина,– и вдали от дома.– Дислоцирован на Диком Востоке, где держится тихо, невыразительно, и явно под неким официальным проклятием. Слухи настолько же нелепы, насколько безразлична эта окраина. В дежурке Ефрейторы болтают о женщине: изумительная Советская куртизанка, что носила лифчики из белого козлёнка, и брила свои бесподобные ножки каждое утро до самого паха. Ебущаяся с жеребцами Екатерина, в соболях и бриллиантах, обновлённая под эпоху. Шеренга её любовников тянулась от министров и ниже до подобных Капитану Чичерину, её наивернейшему, ясное дело. Пока нео-Потёмкины упорядочивали глубокую Арктику, умелые и технократичные волки воздвигающие поселения в тундре, целые урбанистические абстракции из снега и льда, бравый Чичерин оставался в столице, кайфовал у неё на даче, где они играли в рыбака и рыбку, террориста и Государство, землепроходца и лукоморье на краю света зелёных волн. Когда официальное внимание было, наконец, обращено в их сторону, это не повлекло смерти Чичерина, ни даже ссылки—но ограничение возможностей карьерного роста: так распределились векторы, в те дни. Центральная Азия на добрую часть его лет в самом расцвете, или атташе куда-нибудь вроде Коста-Рики (ну—он захочет, что лучше б это была Коста-Рика, однажды—отпуск из этого чистилища, в шелест прибоя, зелёные ночи—как ему не хватает моря, как он мечтает о глазах тёмных и влажных, как и у него, о колониальных глазах, смотрящих вниз с балкона крошащейся кладки…).
Тем временем, другой слух говорит о его связи с легендарным Вимпе, ведущим коммивояжёром из OstarzneikundeGmbH, филиала ИГ. Поскольку всем известно, что представители ИГ заграницей, на самом деле, Германские шпионы работающие на контору в Берлине известную как «NW7», то в эту историю про Чичерина не так-то легко поверить. Будь она буквально правдивой, Чичерина бы тут не было—никак невозможно, чтоб ему сохранили жизнь в обмен на этот сомнамбулизм в восточных гарнизонных городках.
Конечно же, он мог знать Вимпе. Их жизни, какой-то период, протекали достаточно близко в пространстве и времени. Вимпе был Verbindungsmann классического стиля, с налётом нездорового энтузиазма: очарование, привлекательность доходила тебе уступами, или террасами неодолимости: приветливые серые глаза, вертикальный гранитный нос, рот, что никогда не трепетал, подбородок неспособный на фантазии… тёмные костюмы, безукоризненные кожаные пояса, серебряные запонки, обувь конской кожи, что поблескивала под остеклёнными сводами Царских приёмных и на Советском бетоне, всегда опрятный, обычно сдержанный, хорошо информированный и влюблённый в органическую химию, что была его специальностью и, как полагали, его верой.
– Подумайте о шахматах,– в свои ранние дни в столице, подыскивая сравнение, которое смогут ухватить Русские,– о нелепой игре в шахматы.– Готовясь показать, если аудитория была достаточно восприимчивой (имея рефлексы торговца, он автоматически избирал путь наименьшего безразличия) как всякая молекула имеет множество открытых ей возможностей, возможность связываться, в связях различной прочности, от углерода, самого оборотистого, в роли царицы, «Екатерины Великой периодической таблицы», до мелких атомов водорода, многочисленных и одношаговых: как пешки… и грубая противоположность шахматной доски представляющая, в этой химической игре, танцевальные фигуры в трёх измерениях, «... в четырёх, если угодно...» , и радикально иная идея что победа и поражение означают... Schw"armerei, бормотали его коллеги дома в Германии, подыскивая извинения, чтобы перейти на другие темы. Но Чичерин оставался. Глупый и романтичный, он продолжал слушать, даже подзуживал Немца.
Как не вышло у них попасться на глаза? Мало-помалу, с продолжением связи, в её бескровно подавленной стадии, Советская сеть управления, заботливая как всякая семья в 19-м веке, начнёт предпринимать простые шаги, чтобы разлучить эту пару. Консервативная терапия. Центральная Азия. Но за недели негласного и мягкого выяснения, прежде чем наблюдающие уловили к чему всё клонится… какие орлы с решками прозвякали в тёмных карманах той неопределённости? Со своих первых дней в качестве комиссионера фармацевтической компании, компетенция Вимпе сосредоточилась на циклизованных бензилизохинолинах. Основной интерес вызывали опиумные алкалоиды в их многочисленных вариациях. Правильно. Внутренние комнаты конторы Вимпе—номер в старорежимном отеле—переполнялись образцами, Германская наркота в ошеломляющем изобилии, Вимпе, джинн с Запада, приподнимал их, фиал за фиалом, перед лицом малыша Чичерина, тому на удивление: «Eumecon, 2% раствор морфина… Dionine (тут мы добавляем этиловую группу к морфину, как видишь)… Holopon и Nealpon, Pantopon и Omnopon, всё смеси алкалоидов опиума в виде растворяемых гидрохлоридов… и Glycopon, как глицерофосфаты... А вот Eucodal—кодеин с водородной парой, один гидроксил, один гидрохлорид»—жестикулируя в воздухе вокруг своего кулака представляющего ядро—«выступают из различных частей молекулы».– Среди этих патентованных лекарств, аттрибуты и детализация становились почти игрой: «Как французы поступают со своим нарядом, nichtwahr? ленточку сюда, приятную пряжечку туда, чтоб продавался более редкий фасон... «А здесь? Тривалин!»– Одно из сокровищ его линейки: «Морфин и кофеин, и кокаин, все в растворе, как валериаты. Валерьянка, ja—корень и корневище: у тебя, наверное, найдутся родственники постарше, кто принимал её годы тому как нервный тоник… отделка бисером, так сказать—некий позумент по этим голым молекулам».
Что оставалось сказать Чичерину? Понимал ли вообще Чичерин всё это? сидя в выцветшей задней комнате, пока тросы лифта скрипели и хлопали за стеной, а внизу на улице, слишком редко, чтоб иметь значение, тарахтели, прищёлкивая вожжами, дрожки вдоль по чёрной древней брусчатке? Или пока снег скрёбся в закопчённые окна? Насколько далеко, по мнению тех, кто сошлёт его в Центральную Азию, означало чересчур далеко: станет ли просто его присутствие в тех комнатах смертным ему приговором автоматически… или всё-таки оставалась, даже при таком положении вещей, достаточная слабина, позволявшая ему отвечать?
– Но когда боль снята… просто боль… за пределы… ниже того нулевого уровня ощущения… я слышал... – Слышал он. Не самый тонкий подход, а Вимпе наверняка известен каждый стандартный способ просвещения. Некоторые военные просто тупы, у других же такая безрассудность в крови, что ни о какой «сдержанности» и речи быть не может—это положительно безумие, они не только бросят конницу на пушки, они ещё и возглавят атаку. Это великолепно, но это не война. Дождись Восточного Фронта. Своим первым боем, Чичерин заслужит репутацию маниакального самоубийцы. У Германский полевых командиров от Финляндии до Чёрного моря сложится по отношению к нему джентльменское отвращение. Начнут всерьёз задаваться вопросом, есть ли у этого человека хоть малейшее чувство военной пристойности вообще. Его будут брать в плен и терять снова, ранить, считать убитым в бою, а он будет идти дальше, напролом, неистовый снежный человек по зимним болотам—никакое упреждение на ветер, ни эшелонированное окружение или убийственный выплеск обойм их Парабеллумов никак не могли его завалить. Он любитель, как и Ленин, Наполеоновского s’engage, etpuis, onvoit, а что касается броска в атаку, что ж, гостиничная комната того человека от ИГ была одной из его ранних репетиций. У Чичерина дар связываться с нежелательными, невыявленными врагами порядка, контрреволюционным отребьем человечества: он этого не планирует, просто само собой получается, он гигантская сверхмолекула с таким числом открытых валентных связей, доступных в любой момент, и по ходу дела… по ходу танца дела… уж как оно повернёт… другие подключаются, и фармакология Чичерина, видоизменяясь таким образом, с её в дальнейшем открывающимися побочными эффектами, не слишком-то предсказуема заранее. Чу Пень, китайский мастер на все руки в красной юрте, кое-что об этом знает. В первый же день, как Чичерин явился доложить о прибытии, Чу Пень знал—и сковырнулся через свою швабру, не столько для отвода глаз, как отпраздновать встречу. У Чу Пеня и самого имелась связь или две открытых. Он живой памятник успеха Британской торговой политики по ходу предыдущего столетия. Классическая схема аферы всё ещё знаменита, поныне: привозишь опиум из Индии, вводишь в употребление в Китае—привет, Фань, это опиум, опиум, это Фань—ах, так этта моя нада ам-ам—нет-ха-ха, Фань, это твоя надо пых-пых, понимай? И скоро Фань приходит ещё и ещё за добавкой, так ты создаёшь неуклонный спрос на это дерьмо, доводишь Китай объявить его незаконным, затем втягиваешь Китай в две-три разгромные войны за право твоих торговцев продавать опиум, которое к этому времени объявляешь священным. Ты победил, Китай проиграл. Превосходно. Чу Пень, являясь монументом всему этому, нынче привлекает караваны туристов обозреть его, обычно когда он Под Воздействием… «Итак, дамы и господа, как можете убедиться, характерный закопчённо-серый цвет лица...» Они все стоят, вглядываясь в его поглощённые грёзами фации, внимательные мужчины с широкими бакенбардами, удерживая жемчужно-серые утренние шляпы в руках, женщины, приподымающие свои подолы подальше от мест, где жуткая Азиатская живность копошится микроскопически по старым доскам пола, пока их экскурсовод подчёркивает заслуживающие интерес детали своей металлической указкой, замечательно тонкий инструмент, тоньше, фактически, рапиры, часто взблескивает быстрее, чем глаз способен уловить—«Его Потребность, обратите внимание, сохраняет свою форму при стрессах любого вида. Никакая телесная болезнь, или нехватка питания, не способна изменить её ни на йоту...» – все их мягкие, их мелкие взоры следуют кротко, словно аккорды пианино в окраинной гостиной… неуклонная Потребность заставляет сиять этот застойный воздух: это бесценный слиток, из которого всё ещё можно чеканить суверены, и профили великих правителей выгравированные и пущенные в оборот, в ознаменование. Это путешествие того стоило, само лишь лицезрение этого сияния, стоило долгого проезда в санях, через замёрзшие степи в громадных закрытых санях, громадных как морской паром, повсюду изукрашенный Викторианскими завитками—с внутренними палубами и уровнями для пассажиров любого класса, с бархатными салонами, камбузами полными припасов, с молодым доктором Маледетто, которого любят дамы, с элегантным меню включающим всё от Mille-Feuilles`a laFonduedelaCervelle до LaSurpriseduV'esuve, холлы укомплектованные стереортиконами и набором слайдов, туалеты с дубовой обшивкой наполированной до вишнёво-красного и ручной резьбой русалочьих лиц, листьев аканфа в послеполуденных и садовых формах, напомнить сидящему о доме, когда совсем подкатит, тёплое нутро нависает тут так жутко над головокружительным путём из кристаллического льда и снега, который можно также видеть с наблюдательной палубы, проплывающие просторы горизонтальной бледности, круговорот заснеженных полей Азии, под небесами из металла куда менее благородного, чем этот, которым мы приехали полюбоваться...
Чу Пень тоже наблюдает их, когда являются, и глазеют, и уходят. Они фигурки снов. Они его забавляют. Они часть опиума: никогда не появляются от чего-то ещё. Здешний гашиш он, вообще-то, старается не курить больше, чем требует вежливость. Этот комковатый, смолистый фантасмагорий Туркестана хорош для Русского, Кыргызского, и других варварских вкусов, но дайте Чу слезу мака в любой момент. Видения намного лучше, не такие геометрические, способные обернуть всё—воздух, небо—в персидский ковёр. Чу предпочитает ситуации, путешествия, комедию. Узрение такого же аппетита в Чичерине, в этом коренастом, Латино-глазом эмиссаре из Москвы, этом Советском эмигранте по соглашению сторон, кого угодно заставит сковырнуться через свою швабру, обмывки прошипят по полу и ведро грянет гонгом от изумления. От восторга!