Круглая Радуга
Шрифт:
И уже вскоре эти два отпетых правонарушителя уже крадутся на окраины города, для встреч. Это местный скандал. Чу, из какой-то прорези в грязных тряпках и лохмотьях висящих с его нездорового жёлтого тела, добывает омерзительный выхарк гадко пахнущего вещества, завёрнутый в обрывок старой EnbeksiQazaq за 17 августа прошлого года. Чичерин достаёт трубку—будучи с Запада, он ответственен за технологию происходящего—обугленную, непристойную принадлежность из чередования красного с жёлтым по Британскому олову, купленную с рук в подержанном состоянии за пару копеек в Квартале Прокажённых в Бухаре и, да, отлично прокуренную к тому времени. Неустрашимый Капитан Чичерин. Два опиомана опускаются на корточки за кусочком стены, расшатанным и наклонённым недавним землетрясением. Случайные всадники проезжают мимо, какие-то замечают их, другие нет, но все в молчании. Звёзды над головой толпятся в небе. Дальше за городом колышутся травы, и волны движутся в них, медленные как овцы. Это мягкий ветер, несущий последний дым дня, запахи отар и жасмина, стоячей воды, оседающей пыли… ветерок, который Чичерин никогда не будет вспоминать. Не больше, чем он может сейчас увязать эту сырую смесь сорока алкалоидов с утончёнными, гранёными, отполированными и упакованными в фольгу молекулами, которые коробейник Вимпе показывал ему давным-давно, одну за другой, и сказывал о них сказы...
– Онейрин и Метонерин. Вариации представленные Ласло Джампфом в ACS Journal, в позапрошлом году. Джампфа тогда одолжили, уже в качестве химика, Американцам, чей Национальный Совет Исследований начинал массированную программу по исследованию молекул морфина и их возможностей—План на Десятилетку, совпавший, как ни странно, с классическим изучением больших молекул проводившемся Каротерсом у Дюпона, Великим Синтезатором. Связь? Конечно, имеется. Но мы о ней не говорим. НСИ синтезируют новые молекулы ежедневно, в основном из кусков молекулы морфина. Дюпон низает вместе группы наподобие амидов в длинные цепи. Две программы выглядят дополняющими друг друга, не правда ли? Американский недостаток модульного дублирования, объединённый с тем на что, пожалуй, направлены основные изыскания у нас: найти нечто способное убивать интенсивную боль не вызывая зависимости.
– Результаты пока не обнадёживают. Мы, похоже, упёрлись в дилемму неотделимую от Природы, принцип неопределённости, как у Хайсенберга. Присутствует почти полный параллелизм между обезболиванием и привыканием. Чем больше боли оно снимает, тем сильнее мы его хотим. По-видимому, мы не можем иметь одно свойство без другого, не больше, чем физик квантовой механики может указать позицию без утраты определённости скорости частицы—
– Это я бы и так сказал. Но зачем—
– Зачем. Мой милый Капитан. Зачем?
– Деньги, Вимпе. Лить фонды в унитаз на такие бесполезные исследования—
Прикосновение как-мужчина-мужчине в ответ, к верхнему из трёх ремешков поперёк гимнастёрки. Улыбка среднего возраста полная Weltschmerz: «Дашь на дашь, Чичерин»,– шепчет торговец: «Вопрос равновесия приоритетов. Исследователи обходятся довольно дёшево, и даже ИГ позволительно помечтать, понадеяться на невозможное... Подумай, что означало бы открытие такого лекарства—рациональная отмена боли, не расплачиваясь зависимостью. Прибавочная стоимость—всё же что-то таки есть в Марксе с Энгельсом»,– тешит клиента,– «осветили тему. Потребность типа зависимости, никак не связана с истинной болью, истинными нуждами экономики, не соотнесена с производством или трудом… нам бы поменьше этих неизвестностей, хватит уж. Мы умеем производить истинную боль. Войны, ясное дело… заводские станки, промышленные аварии, автомобили, враги безопасности, яды в еде, воде и даже в воздухе—это всё множества напрямую увязанные с экономикой. Они нам известны и мы в силах их контролировать. Но «зависимость»? Что мы знаем о ней? Туман и фантомы. Не найти и пары экспертов, которые пришли бы к согласию даже о значении этого слова. «Понуждение»? А кого не понуждают? «Соизволение»? «Подчинённость»? А эти что означают? Всё, что имеем, это тысяча смутных научных теорий. Рациональная экономика не может зависеть от причуд психики. Мы не смогли бы планировать...
Какое предчувствие постучалось в правое колено Чичерина? Что за прямая конвертация между болью и золотом?
– Вы и впрямь так злонамеренны или это притворство? Действительно торгуете болью?
– Торговля болью занятие врачей, а никому и в голову не придёт критиковать их благородное призвание. Но стоит Verbindungsmannу хотя бы лишь потянуться к замку на чемодане с образцами и все вы начинаете вопить и разбегаться. Ну—вы не найдёте много наркоманов среди нас. Медицинская профессия полна ими, но мы, коммивояжёры, верим в истинную боль, в истинное избавление—мы рыцари на службе Идеалу. Всё должно быть истинным для целей нашего рынка. Иначе мой работодатель—а наш небольшой химический картель является моделью самой структуры наций—блуждает в иллюзии и снах, пока однажды не сгинет в хаосе. То же самое и с вашим работодателем.
– Мой «работодатель» Советское государство.
– Вот как?– Вимпе и впрямь сказал « является моделью», а не «станет моделью». Удивительно, что они смогли зайти так далеко, если смогли на самом деле—настолько разнясь в убеждениях и вообще. Вимпе, однако, будучи более циничным, способен признавать больше правды, прежде чем почувствует неловкость. Его терпимость к Чичеринской красноармейской версии экономики оказалась довольно обширной. Они расстались весьма дружески. Вимпе переназначили в Соединённые Штаты (Chemnyco в Нью-Йорке) вскоре после того, как Гитлер стал Канцлером. Связь Чичерина, по гарнизонным слухам, прекратилась тогда же, навсегда.
Но это слухи. Их хронологии нельзя довериться. Закрадываются противоречия. Чудненько провести зиму в Центральной Азии, когда ты не Чичерин. Если ты всё же Чичерин, ну это ставит тебя в более своеобразное положение. Не так ли. Тебе придётся перезимовать ни на чём, кроме параноидальных подозрений почему ты тут...
Это из-за Тирлича, наверняка проклятый Тирлич. Чичерин побывал в Красном Архиве, видел записи, дневники и судовые журналы эпического, обречённого вояжа адмирала Рождественского, некоторые всё ещё засекречены даже 20 лет спустя. И теперь он знает. А раз это всё есть в архивах, то и Они тоже знают. Обворожительные юные дамы и Германские торговцы наркотой достаточно веские причины услать человека на восток в любой период истории. Но Они не были бы тем, кто и где Они есть, без придания Дантова оттенка Их понятиям о расправе. Просто возмездие хорошо для военного времени, но политика между войнами требует симметрии и более элегантной идеи справедливости, вплоть даже до того, чтобы подделываться, малость по-декадентски, под милосердие. Это посложнее, чем массовая казнь, старания не приносят такого же удовлетворения, однако существуют договорённости, которые не видны Чичерину, охватывающие Европу, возможно и мир, который не следует слишком беспокоить, между войнами...
Похоже, что в декабре 1904, адмирал Рождественский во главе флота из 42 Российских военных кораблей, вошёл в порт Юго-Западной Африки, Людерицбухт. Это было в разгар Русско-Японской войны. Рождественский направлялся в Тихий океан, освободить другой Российский флот, столько месяцев запертый в Порт-Артуре Японцами. Выйти из Балтики, обогнуть Европу и Африку, чтобы пересечь весь Индийский океан, а затем подняться к северу вдоль оконечного побережья Азии, вояж должен был стать одним из самых зрелищных за всю историю: семь месяцев и 18000 миль пути, чтобы в один ранний день лета в водах между Японией и Кореей, где такой себе адмирал Того, что дожидался в засаде, выплыл из-за острова Цусимы и до наступления ночи вручил Рождественскому его порванную жопу. Всего лишь четыре корабля Русских смогут добраться до Владивостока—почти все прочие потоплены коварными Япошками.
Отец Чичерина служил артиллеристом на флагманском корабле адмирала, на Суворове. Флот остановился в Людерицбухт на неделю, намереваясь загрузиться углём. Шторма хлестали по маленькой переполненной гавани. Суворов всё время бился о суда-угольщики, оставляя пробоины в бортах, повредив многие из своих 12-фунтовых пушек. Матросы работали круглосуточно, под прожекторами включёнными на палубе по ночам, таскали мешки с углём, полуслепые от лучей, лопатили, потели, кашляли, зверели. Несколько чокнулись, двое совершили попытки самоубийства. Старый Чичерин, после двух дней такого, ушёл в самоволку и не появлялся до его окончания. Ему встретилась девушка Иреро, чей муж погиб в восстании против Немцев. Ничего такого он не планировал и не мечтал, перед тем как сойти на берег. Что знал он про Африку? У него осталась жена в Санкт-Петербурге и ребёнок, что только-только начинал сидеть. Перед этим он не покидал дом дальше, чем до Крондштадта. Ему просто требовалось отдохнуть от непосильной пахоты, и от того как это всё выглядело… от того, что белый-с-чёрным угля и дуговых ламп хотели сказать… никакого цвета, и нереальность выдержать это—но нереальность знакомая, та что предупреждает: Всё Это Подстроено Посмотреть Что Я Буду Делать И Тут Нельзя Сделать Ни Одной Промашки… в последний день своей жизни, когда его со свистом накрывало Японское железо со слишком далеко затерянных в дымке кораблей, чтобы он смог хотя бы различить их, он будет думать о карбонизации лиц людей, казалось бы, ему знакомых, людей превращающихся в уголь, древний уголь, что отблескивал, каждый кристалл, в грубых мазках свечей Яблочкова… каждая чешуйка поразительно идеальна… заговор углерода, хотя он никогда не называл это «углеродом», это была сила, от которой он сошёл на берег, чувство чересчур бессмысленной силы, текущей не туда… он слышал в этом запах Смерти. Поэтому он дождался, когда мичман отвернётся закурить сигарету, а потом просто ушёл—все они были слишком чёрными, искусственно чёрными, чтобы это сразу заметили—и нашёл на берегу неподдельную черноту торжественной девушки Иреро, которая казалось ему вдохом жизни после долгого заточения и остался с ней на краю придавленного жалкого городка, возле железной дороги, в домишке из единственной комнаты, построенном из жердей, багажных ящиков, тростника, грязи. Дождь хлестал. Поезда кричали и пыхтели. Мужчина и женщина оставались в кровати и пили кари, который гонят из картофеля, гороха и сахара, и на Иреро означает «питьё смерти». Близилось Рождество и он подарил ей медаль, которую получил когда-то давно за успех на показательных стрельбах в Балтийском море. К тому времени, когда он ушёл, им удалось узнать имена друг друга и несколько слов из языков обоих—боюсь, рад, спать, любить… начала нового языка, диалект, на котором, пожалуй, только они двое и говорили во всём мире.
Но он ушёл обратно. Его будущее было с Балтийским флотом, в этом ни он, ни девушка не могли усомниться. Шторм пронёсся, туман покрыл море. Чичерин уплыл, запертый в тёмном вонючем кубрике ниже ватерлинии Суворова, выпивший свою Рождественскую водку, плетущий сказы как ему пофартило оказаться в пространстве без качки, там, на краю сухого вельда, с кое-чем тёплым и добрым вокруг его члена вместо собственного кулака. Он уже описывал её как похотливую туземную тёлку. Это древнейшая из морских россказней. Рассказывая, он уже не был Чичериным, а одноликой толпой предыдущих и последующих, пропали все, но не все были несчастны. Девушка могла стоять на каком-то мысу, глядя как серые броненосцы один за другим растворяются в дымке Южной Атлантики, но даже если в этом месте вам угодно парочку аккордов из Мадам Баттерфляй, она скорее всего переругивалась на улице или спала. Ей не суждена была лёгкая жизнь. Чичерин сделал ей ребёнка, родившегося месяца через два после того как артиллерист пошёл ко дну в виду крутых утёсов и зелёных лесов Цусимы, в начале вечера 27 мая.