Круглый счастливчик
Шрифт:
А массы ждали культуры и тянулись к ней…
Покровские долгожители сидели у дороги и мудро молчали, созерцая мир.
— Отцы! — закричал завклубом. — Пусть всегда будет солнце!
— Пусть, — согласились старики.
— Завтра в 18.00 прошу в клуб. Распоряжение сверху!
Гордость мешала патриархам спрашивать. Но вековой опыт подсказывал, что распоряжения сверху надо выполнять.
На следующий день двенадцать долгожителей, помнящих Крымскую кампанию, пришли в клуб. Вольдемар завел их в комнату с табличкой «Вокал», усадил на диваны и встал под портретом Римского Корсакова.
— Рано уходите на заслуженный отдых, герои Шипки и Цусимы! — начал Шманцев. — Еще пьют ваши корни соки земли, а значит, может быть польза от вас родной Покровке.
Он перевел дыхание, осматривая аудиторию. Лица стариков, изрытые оврагами морщин, были бесстрастны. Они видели разных ораторов и слышали много речей.
— Наряду с высокими показателями безнадежно отстает искусство! Только два месяца остается до районого смотра, который проводить выпала честь нам в данном клубе. И нет никакой возможности опозориться в нем родному колхозу и лично товарищу Баранчуку, дорогому нашему председателю. Представлять Покровку в качестве хора долгожителей доверено вам…
Вольдемар промокнул лицо платком, ослабил галстук и спросил:
— Что будем петь?
Старики молчали.
В соседней комнате извивалась гармошка. Но с гармошкой не ухватишь перо жар-птицы. И механик Хлыдов, мучающий скрипку на втором этаже, смотр не выиграет. И счетовод Пучин, исполняющий Сарасате на деревянных ложках, погоду не сделает.
Хор долгожителей — оригинально и свежо. Но долгожители молчали, топча мечты Вольдемара.
Вдруг старик Изотов, 1873 года рождения, развел мосты зубов, и «Славное море, священный Байкал» вспенилось в клубных берегах. К Изотову присоединились остальные.
Растроганный Шманцев топтался перед ними, дирижируя без нужды. Наконец, песня оборвалась.
— Спасибо, отцы! — закричал Вольдемар. — Вы славно поете. Но время диктует репертуар. Победу принесут «Нефтяные короли»!
Возражений не было…
Три раза в неделю в клубе тренькали балалайки, и двенадцать королей-долгожителей славили тайгу. Председатель колхоза Баранчук побывал на репетиции и оставил запись в книге Почетных посетителей:
«Хор на правильном пути. Одобряю. Баранчук».
Прошло два месяца.
Районный смотр открыла звезда областного центра — конферансье Чиж. Чиж сообщил, что после Рима, Лондона и Мариуполя ему очень радостно выступать в Покровке и что нигде еще он не видел такой приятной публики. Пощебетав две минуты, он представил ансамбль «Парубки».
Парубки с грустными глазами пощипывали струны, переговаривались и долго смотрели в зал.
Вдруг, разбудив жюри, рявкнули электрогитары, засуетился ударник, и парубки заголосили про полотенце.
Зрители, вдавленные шумом в кресла, притихли, как птицы на танковых ученьях.
Ансамбль сменила певица Мария Бедрищева. Тесня бюстом первые три ряда, она исполнила романс «Выхожу одна я на дорогу». Хлопали ей с сочувствием.
Третий номер достался хору.
Зал был полон. Покровка, уходящая корнями в долгожителей, пришла аплодировать. Занавес медленно разбегался, обнажая внутренности сцены. Старики сидели полумесяцем в расшитых рубашках.
Вольдемар Шманцев преданно терся в партере об председателя Баранчука.
Хор затянул «Нефтяных королей». Пели старики с удовольствием, бодро глядя в зал. Корреспондент районной газеты написал в блокнот: «Шквал аплодисментов прокатился по клубу».
Затем долгожители исполнили на бис «Славное море, священный Байкал».
Вольдемар почти плакал от счастья.
Вдруг встал дед Изотов, откашлялся и сказал:
— Вариация на местную тему! Слова и музыка народные!
Шманцев вздрогнул. В репертуаре были только две песни. О вариациях он слышал впервые.
Затренькали балалайки, и долгожители запели куплеты о недостатках в родном колхозе.
Селяне встрепенулись, не веря ушам. Слова летели в зал, как теннисные мячи. Начинал первую строку тонким голосом старик Изотов. Хор подхватывал, напоминая о бане без горячей воды и самодурстве товарища Баранчука.
Смеялись сначала осторожно, помня о начальстве. Затем — без утайки, шаркая от удовольствия ногами.
Побелевший Шманцев втягивал голову, как черепаха, в пиджак. Он был обманут.
— Держись, Вольдемарка! — шептал товарищ Баранчук. — Конец тебе, затейник.
Хор получил путевку на областной смотр.
Через день в доме председателя состоялась тайная вечеря.
— Сегодня они запели про нас, — сказал товарищ Баранчук, — а завтра…
— Нельзя папашек пускать на область, нельзя! — подхватил Вольдемар.
— А может, им здоровье не позволяет? — загадочно улыбаясь, спросил фельдшер Кукаркин.
Собравшиеся устроили ему овацию.
В скором времени долгожителей пригласили на медкомиссию.
Фельдшер Кукаркин приказал раздеться до пояса и, приникая ухом к стариковским грудям, как к замочным скважинам, стал слушать.
— Вот что, папаши, — сказал Кукаркин, вздохнув, — не нравятся мне ваши белые тельца, не нравятся! И резус у вас хреновый. Так что петь я вас как медик больше не пущу.
Для убедительности фельдшер выписал всем анисовые капли.
Долгожители шли по дороге, посмеиваясь. Был вечер бабьего лета. Солнце спускалось за лес. Шоферы мыли в реке машины. Пылило стадо, набитое травами. Отлученные от областного смотра старики запели.