Круглый счастливчик
Шрифт:
На перроне, когда дети повисли на нем, целуя загорелые щеки, Акилов слегка растерялся. Он смотрел на Ирину, стоявшую рядом, и смущенно бормотал: «Дочи, дайте же обнять нашу маму…»
Дома, когда после душа его усадили за стол и стали пичкать его любимыми блюдами, выкладывая свои новости и требуя подробного отчета от него, Акилов держался молодцом. Он описывал свою жизнь в Гаграх так забавно, что невозможно было удержаться от смеха, и девочки хохотали до слез.
Перед сном, когда Акилов остался наедине с Ириной, он почти был готов к разговору, но у жены был такой
Между тем он думал о Галиме почти постоянно. Он ясно видел одну и ту же картину, как приезжает в Свердловск, свободный, счастливый, с небольшим чемоданом в руке, и как она встречает его. От этих мыслей он становился рассеянным; оставаться здесь, казалось, не было сил. Жена чувствовала, что с ним что-то происходит, но связывала это с болезнью ребенка…
Вскоре кончился отпуск, Акилов вышел на работу, и на него сразу же навалились дела. Из журнала вернули статью с просьбой срочно внести изменения. Приехал француз из Лиона, занимающийся теми же задачами, что и Акилов. Пришлось уделять ему внимание. Вдобавок, не ладился эксперимент, с которым Акилов связывал большие надежды. Домой он возвращался усталый, разбитый, и лишь спокойствие жены, уют квартиры и чириканье дочек приводили его в нормальное состояние. Он по-прежнему думал о Галиме. Но теперь представлял ее не так отчетливо, как прежде. Будто смотрел на нее сквозь стекло, залитое дождем. Он все так же намеревался поговорить с женой, но уже без былой решительности, с какой он вернулся из отпуска. Потом он несколько раз собирался написать в Свердловск и каждый раз откладывал, понимая, что получится ложь. Галиме нужен был он, а не его успокаивающие письма.
Вырваться из привычного, удобного мира оказалось гораздо тяжелей, чем он думал. «Да и где гарантия, — размышлял Акилов, — что жизнь с Галимой будет вечным праздником? Не приду ли я к тому, что имею сейчас, только в худшем варианте?»…
Постепенно душа его успокаивалась, боль несбывшейся надежды исчезла, и все, что случилось с ним в Гаграх, затерялось в одной из ячеек его памяти.
Лишь много месяцев спустя, в одну из зимних ночей, Акилов вдруг тихонько заплакал, как ребенок, потерявший во сне мать. «Галима!» — позвал он и проснулся.
Жена спала крепко и ничего не слышала.
НОРМАЛЬНЫЕ МУЖЧИНЫ
Из всей лаборатории один Румянцев не курил. Каждые полчаса кто-то из сотрудников ненавязчиво произносил: «Покурим!», и все привычно тянулись за сигаретами.
Вместе с дымом сотрудники выдыхали оригинальные замечания по самым различным вопросам, начиная от кадровых перемещений «наверху» и кончая тонкостями засолки огурцов.
И только некурящий Румянцев работал без перекуров.
В обычный скучный день, когда Наука, подталкиваемая учеными людьми, не спеша и поскрипывая двигалась к Истине,
— Честно говоря, Володя, ты меня удивляешь…
— Чем, Сергей Иванович?
— А ты сам не догадываешься?
— Нет!
— Взгляни, Володя, — тихо и озабоченно говорил Козаков, — в нашей лаборатории пятнадцать человек, Четырнадцать из них, в том числе три женщины, курят. И только ты один не куришь!
— Ну и что тут такого? — улыбнулся Румянцев.
— Понимаешь, в твоем поведении есть что-то нездоровое. Сам посуди, если бы курение было ненормальным явлением, то вряд ли подавляющая часть цивилизованного человечества курила бы…
— Возможно, — согласился Румянцев.
— Вот видишь, — мягко и укоризненно сказал Козаков. — Не курят, в основном, три сорта людей: те, кто серьезно занимаются спортом, те, кто не могут по состоянию здоровья, и те, кто пытаются противопоставить себя остальным. Спортом, как мне известно, ты не занимаешься?
— Не занимаюсь, — подтвердил Володя.
— Может быть, ты чем-то болен и скрываешь от нас?
— На здоровье не жалуюсь…
Наступило нехорошее молчание.
— Значит… это… противопоставляешь?
— Да что вы, Сергей Иванович! — растерянно произнес Румянцев.
Козаков забарабанил по столу желтыми никотиновыми пальцами.
— Странно все это, Володя, — сказал он, пристально глядя на Румянцева, — очень странно!
Сделав дымовую завесу, Козаков исчез.
На другой день он опять подсел к Румянцеву.
— Послушай, Володя, — сказал он, — а в детстве ты разве не пробовал курить?
— Пробовал, — ответил Володя, продолжая работать.
— Ну, и как?
— Не понравилось!
— А в зрелом возрасте пробовал?
— Пробовал!
— Не понравилось?
— Совершенно!
— А что именно тебе не понравилось?
— Все!
Сергей Иванович слушал Румянцева с печальным вниманием, как исповедь грешника.
— Скажи, Володя, а запах пачки сигарет тебе нравится?
— Вот запах табака — другое дело! — ответил Румянцев. — Это приятный запах!
Козаков оживился.
— Значит, еще не все потеряно. У тебя есть шансы стать, нормальным человеком…
Сергей Иванович закашлял. Он кашлял хрипло и долго.
— Между прочим, Володя, — продолжал он, кончив кашлять, — ты ведь до сих пор холост. Тут прямая связь с тем, что ты не куришь.
Румянцев недоверчиво хмыкнул.
— Я говорю совершенно серьезно. Находясь вдвоем с девушкой, некурящий должен все время о чем-то говорить, чтобы ей не было скучно. При этом легко показаться неумным или болтуном. Курящий же может спокойно молчать. Молчание погруженного в дым человека — загадочно, многозначительно и красиво. Отсюда и выражение — пустить дым в глаза.
Румянцев, подавленный железной логикой, молчал.
— Все твои друзья станут отцами семейства, а ты, талантливый, симпатичный, будешь сам гладить себе рубахи, питаться в столовых и одиноко стареть у холодного очага…