Круглый счастливчик

Треер Леонид Яковлевич

Начать, наверное, следует с пятницы, когда начальник вызвал меня и стал нудно объяснять, что наш институт шефствует над детским садом «Колокольчик» и что долг каждого сотрудника внести лепту в дело обеспечения «счастливого детства»… После длинного вступления он сообщил, что завтра, то есть в субботу, я должен поучаствовать в благоустройстве «Колокольчика».

Первой моей реакцией было скрытое возмущение. С какой стати я, холостяк, обязан работать в садике? Пусть этим занимаются родители, чьи дети туда ходят! Так следовало ответить, наотрез отказавшись от задания. Но я заранее знал, что было бы потом. Шеф напомнил бы о совести, о решении местного комитета и о том, что никто еще, кроме меня, не отказывался помочь детворе. Он смотрел бы на меня осуждающе, точно я пытался сорвать важнейшее мероприятие. Словом, возникла бы тягостная ситуация, которую я переношу плохо. Вдобавок, он мог бросить упрек, что хоть я и холост, но у меня есть сын, которому выплачиваю алименты, и так далее и тому подобное… Короче говоря, мне было проще молча согласиться, что я сделал без всякого желания.

В субботу, к девяти утра, я пришел в «Колокольчик». Настроение, разумеется, было паршивое. День выдался ясный, не очень морозный — градусов пятнадцать. В такую субботу хорошо поваляться в постели часиков до одиннадцати, потом, не спеша, позавтракать, сходить в киоск за газетами, подышать свежим воздухом, вернуться домой и читать до самого обеда. Вместо этого мне предстояло шуровать лопатой…

Кроме меня явились еще двое из нашего института. С одним из них, невысоким, полноватым говоруном в очках, я при встречах здоровался. Фамилия его, если не ошибаюсь, была Шароцкий или Шарецкий, точно не знаю. Второго, парня лет двадцати пяти, я раньше не встречал. Позже узнал, зовут его Гена, недавно устроился к нам электриком.

Встретила нас энергичная тетка, похоже, заведующая садом или завхоз. Разговаривала она с нами в приказном тоне, словно старшина с новобранцами. Задание она подсунула такое: слепить на площадке для игр какую-нибудь фигуру из снега, чтобы дети могли на нее лазить. Выдав нам лопаты, рукавицы, шланг, женщина исчезла, пообещав вернуться через пару часов…

Надо сказать, что ничего, кроме снежной бабы, мне раньше лепить не доводилось. Да и бабу-то я лепил лишь в далеком детстве. Думаю, квалификация остальных членов бригады была не выше моей, но держались они весьма солидно. Прежде всего Шароцкий и Гена достали сигареты и закурили. В подобные минуты мне всегда кажется, что люди с сигаретой как бы заняты делом, а я, некурящий, выгляжу на их фоне бездельником — не курю и не работаю.

Главный вопрос — что строить? — сразу же вызвал споры. Шароцкий предложил лепить слона. Гена настаивал на корабле. Как выяснилось, он служил во флоте и был предан морской тематике. Я молчал, не участвуя в дебатах. Шароцкий доказывал, что корабль выпадает из общего ансамбля, поскольку на площадке стояли лишь животные: крокодил, черепаха, волк и загадочное существо с длинными ушами, вероятно, заяц. Гена, в свою очередь, возражал против слона, считая, что с него, как он выразился, можно запросто звездануться. Каждый из них был в чем-то прав. Устав спорить, они вспомнили обо мне и спросили, какое у меня мнение. Я предложил строить двугорбого верблюда. Во-первых, он вписывался в общую картину. Во-вторых, с него трудней «звездануться», чем со слона. У партнеров моя идея не вызвала энтузиазма, но это был компромиссный вариант, и они, не желая уступать друг другу, согласились со мной. Тем самым они как бы признали мою ведущую роль и в то же время возложили на меня ответственность за возможную неудачу…

Пока мы сгребали снег в огромный куб, все шло нормально, но затем, когда началось «ваяние», возникли трудности. Стоило нам пробить туннель в основании глыбы, как середина рухнула, и пришлось начать все сначала. Так повторялось несколько раз. Гена матерился и недобро косился на меня, словно во всем был виноват только я. Шароцкий угрюмо повторял, что надо было лепить слона. Наконец, меня осенило, что нужно поставить каркас из досок, а уж на него наваливать снег, причем снег должен быть мокрый. По-моему, нам всем стало стыдно, что такая элементарная мысль не пришла нам в головы раньше. И все же я был доволен, что первым вспомнил о каркасе.

Мы нашли какие-то старые ящики, разбили их, кое-как скрепили доски в форме буквы «п», затем налили в корыто воды и, замачивая снег, приступили к строительству верблюда. На сей раз конструкция не рухнула. Авторитет мой укрепился, и я впервые в жизни почувствовал себя лидером. Впрочем, лидер — звучит слишком громко. Все выглядело проще: партнеры молча признали мое право руководить работой. Причем никто их не принуждал, все произошло естественным образом. Даже когда я сделал Гене замечание, что нужно лепить поаккуратней, он воспринял это спокойно. Не скрою, роль «бригадира» пришлась мне по вкусу. Давно я не испытывал такого удовлетворения. То есть я понимал, что я, как говорится, калиф на час и что в любой момент «подчиненные» могут послать меня подальше. И все же незнакомое мне прежде ощущение власти было столь приятным, что я впрямь поверил в ее реальность. Кроме того, я почувствовал себя творцом. Смешно сказать, на какое-то время я даже забыл, что мы лепим всего лишь предмет для детских забав. Верблюд, которого мы «ваяли», уже казался мне произведением искусства.

Постепенно мои подручные начали проявлять недовольство.

— Послушайте, — сказал мне Шароцкий, — по-моему, в вас проснулся художник. Это опасно!

Их можно было понять. Мы работали уже почти три часа, от мокрого снега страшно мерзли пальцы, а я все стремился к совершенству… То мне не нравилось, что шея получалась коротковатой, и мы удлиняли ее. То я замечал, что слишком велико расстояние между горбами, и настаивал на их сближении. Затем я предложил переделать морду, чтобы придать ей надменное выражение, характерное для верблюдов. По правде говоря, кроме тяги к совершенству, меня увлекла сама, возможность распоряжаться. Я как бы определял границы своей власти и терпения подчиненных. Рано или поздно они должны были не выдержать, но это меня не пугало. На оборот, я даже ждал момента, когда они бросят меня и уйдут. Я хотел финишировать в гордом одиночестве, преодолев все трудности.

Первым взбунтовался Гена.

— Баста! — сказал он, отбрасывая обледеневшие рукавицы. — Повыпендривались и хватит! Не для выставки лепим. Сойдет и так!

— Нет, — сказал я, — кое-что еще надо доделать.

— Я — пас! — зло произнес Гена и ушел.

Шароцкий с удовольствием последовал бы за ним, но ему, видно, было неудобно бросить меня в эту минуту. Мы продолжали возиться, и я чувствовал, как нарастает в нем раздражение. Возможно, Шароцкий догадался, чего я добиваюсь, и решил продержаться до конца, не позволив мне выйти победителем.

Мороз допекал все сильней. Я почти не чувствовал пальцев.

— Мне кажется, хвост нужно переделать, — с издевкой произнес Шароцкий. — Верблюды придают большое значение хвостам…

— Пожалуй, вы правы, — согласился я.

— Кроме того, — продолжал он, — для полного сходства верблюд должен жевать жвачку!

На этот выпад я не реагировал.

— Не знаю, на сколько хватило бы его терпения, если бы вдруг он не выронил, протирая, свои очки. Падая, они ударились о кромку лопаты, и одно из стекол разлетелось вдребезги.

— Ну вот, — грустно сказал Шароцкий, моргая близорукими глазками. Лицо его сразу приобрело жалкое выражение. — Как же я теперь…

— Идите домой, — посоветовал я. — Без очков вам здесь нечего делать. Да и работы осталось совсем немного…

Шароцкий не стал спорить и удалился. Думаю, разбитое стекло выручило его, позволив с честью выйти из нашего поединка.

Итак, я остался один на один со своим детищем. Можно было приступить к окончательной заливке. Открыв кран, я взял шланг в левую руку, направив слабую струю на верблюда, а правой стал заглаживать неровности. Холод пробрал меня насквозь, я стучал зубами. Брызги воды попадали на брюки, которые быстро покрывались коркой льда. Если бы кто-то взглянул со стороны на посиневшее существо, приплясывающее со шлангом рядом с верблюдом, он, наверняка, решил бы, что видит сумасшедшего. И тем не менее я испытывал глубочайшее удовлетворение, будто добрел в одиночку до полюса. Я радовался, словно доказал всему миру, что и я кое-чего стою. Не скажу, что моя скульптура поражала сходством с «кораблем пустыни». Ее вполне можно было бы принять за лошадь, не будь на спине горбов. И все же мне этот верблюд казался ужасно симпатичным. Я находил в нем ту странную непропорциональность, какой отличаются животные на полотнах Пиросмани. Мне даже померещилось, что я наделил верблюда своими чертами: мы оба выглядели неприкаянными, одинокими и гордыми. Потом, разумеется, у меня это ощущение исчезло, но первое впечатление было именно таким…