Крушение
Шрифт:
— Невозможно упрекнуть меня в том, будто я любил что-то иное, кроме долга, — сказал барон. — Хотя… так и есть, ведь долг не требовал страсти, только убеждённости. Однако, думаю, я испытал прилив нежности, когда то во мне, что обыватели назвали бы холодностью или жестокостью, достигло апогея.
Путь нашего отступления пролегал через Нижнеземье. Нам предстояло взорвать все мосты, уничтожить редкие склады с продовольствием. О боях не могло быть и речи: отовсюду лезла всякая сволочь, мы бы увязли, нас задавили бы числом. Большее, на что мы надеялись, это задержать возникновение банд, в которых начинали верховодить эмиссары, прибывшие из столицы; это облегчило бы перегруппировку у границы остатков армии и бегство эрцгерцога за границу. Миссия, презренная для солдата.
Странный край это Нижнеземье:
Впрочем, лес там непроходимый, крестьяне не суются дальше своих полян, боятся приставучих дриад, которыми населило край их воображение. Поговаривали, что несколько особо смелых ребят поддались на посулы игривых теней: назад они не вернулись. Так, должно быть, появились цыгане, воры, музыканты, совратители. Пруды, которых здесь больше, чем на картах, носят названия драгоценных камней: Рубин, Изумруд, Два Аметиста. Если бы не комары, прекрасные были бы места, чтобы ловить рыбу и охотиться. Мы пристрелили несколько кабанов, много петухов и вальдшнепов.
Усадеб в этом краю мало: хозяева изучали свои владения только по картам, оставляя управляющим заботы о вырубке леса, происходившей раз в год и на двенадцать месяцев обеспечивавшей им жизнь в столице. Из-за крайне нездорового болотного климата, трудностей сообщения и повсеместной тупости крестьян цивилизованная жизнь ограничивалась несколькими тавернами на больших дорогах, где обсуждались сделки по купле древесины и устраивались пирушки после большой охоты. Тем не менее мы забрались в гущу леса и оказались у мрачной средневековой постройки, которую на штабной карте обозначили как XXX, промахнувшись с местом на десять лье. Передышка нужна была уже давно, солдат измотала непонятная болезнь: двое или трое уже следовали за нами на носилках. Нас приняла единственная встретившаяся нам знать, но какая знать!
Когда, упёршись в тишину запертого на засов портала, я приказал сделать предупредительный выстрел из пушки, первой перед нами появилась фигура, напоминавшая большую жердь, — пугало в чёрном, пол которого распознавался с большим трудом. Прямой плащ с пелериной спускался до лодыжек; орлиный нос выступал между синими, почти прозрачными глазами, которые глядели властно, с вызовом; прядь седых очень тонких волос лежала поверх глубоких морщин на лбу, спрятанном под козырьком «жокейки». Особенно нас впечатлил рост; из уст этого призрака, который превосходил меня на голову, зазвучал женский голос.
Она поприветствовала нас; обитатели замка ни на минуту не сомневались, что получив известие о мятеже, охватившем маркграфство, император в память о службе их предков поспешит послать на помощь войско — и вот я его привёл. Они понятия не имели, что мятеж был всеобщим и что императора, запертого во дворце, на момент нашего разговора, возможно, уже не было в живых. Ещё больше меня поразило другое: послушать эту мужеподобную особу из прошлого, получалось, что едва переступив порог замка, мои люди переходят под её командование в силу какого-то феодального права, высокомерно ею придуманного, тогда как моя роль в лучшем случае сводилась к тому, чтобы передавать им её приказы и производить выстрелы, встав рядом с ней под стягом, на который она гордо указала мне в часовне. Что касается господина маркиза, то от его имени она устроила нам во дворе скудную, но обильно разбавленную свекольной водкой трапезу, и при этом толком даже не потрудилась объяснить его отсутствие, и я подумал, что он, должно быть, относится к тем фантастическим неуловимым персонажам, которыми кишит безумный местный фольклор. Впрочем, говорила она о нём почтительно, имя неизменно произносила вместе с титулом, добавляя вначале «господин», отчего я не сразу понял, что она сестра сюзерена-невидимки. Ей самой оборванцы-слуги, босиком сновавшие по замку, говорили просто «барышня», и я тоже решился так к ней обратиться, хоть и нелепо звучало это слово в адрес призрака, чей взгляд смеривал меня сверху вниз, а на устах были только канонады, звон сабель и повешения.
Вскоре мне начало надоедать, что меня вот так водят за нос, и я потребовал, чтобы мне продемонстрировали арсенал крепости и боеприпасы, которые могли послужить усмирению бунта. «Барышня» немного смягчилась: хоть она и не подавала виду, но, должно быть, чувствовала себя увереннее оттого, что рядом есть человек, которому военное дело знакомо не только по рыцарским романам и размышлениям возле усыпальниц предков. Но когда я увидел коллекцию охотничьих ружей и заржавелых шпаг, которые с трудом можно было поднять двумя руками, а также корабельную пушку, венецианскую или генуэзскую, которая валялась там вместе с ядрами, я высказал всё, что думал по этому поводу. И получил отменный щелчок по носу: «Император знал бы… Господин маркиз приказал бы…»
— Да где же прячется этот господин маркиз? — вспылил я. — Пусть объявится, чтобы я мог убедить его лично, а не заставляет меня обсуждать военные дела с юбкой.
Я увидел, как улыбка озарила натянутое высокомерное лицо, — робкая, полная нежности и стыдливости. Но ответ был кратким:
— Господин маркиз нездоров.
Передышка не помогла моим больным. Наоборот, эпидемия за время нашей остановки в замке распространилась ещё больше, и в довершение всех бед болезнь добралась до меня. Мы были вынуждены бездействовать, в то время как волны мятежа нарастали и уже омывали подступы к нашим непрочным укреплениям. Между приступами лихорадки я обдумывал варианты отхода. Командовать гарнизоном я не мог, но Барышня очень помогла мне в качестве офицера разведки. Вместе мы исправили штабную карту: за пятьдесят лет эта особа проскакала по всем лесным тропам, где ей был знаком каждый поворот. Из ближайших деревень нас ещё снабжали припасами, но и там ни к кому уже не было доверия. Крестьяне бросали работы; по вечерам на лесной опушке непонятные сборища заканчивались разгульными празднествами; запасы свекольного спирта иссякли за несколько дней. Верные крестьяне, которых Барышня отправляла шпионить на эти демократические собрания, ничего вразумительного рассказать не могли: «Всё кончено, — сообщали они на своём наречии, — лес сожгут, свобода». Ждали посланцев из столицы; в других деревнях, подальше, их уже принимали.
Барышня и сама отправлялась разузнать новости, пуская в галоп своего крупного мерина, вороной окрас которого сливался с пелериной всадницы. Её ещё приветствовали в деревнях, но не столько из уважения, сколько побаиваясь её хлыста: взгляды были угрюмыми, бирюковатыми. Весть о появлении нашего войска в замке разошлась по округе, о других соединениях не сообщали.
Вместе со своими людьми я жил в бывших конюшнях, выходивших во двор замка. Несмотря на тяготившее меня бездействие, дни проходили не праздно. Больные или здоровые, все мужчины участвовали в строевых занятиях, ибо нет лучшего средства от болезней тела и низких помыслов. Едва опускалась ночь, мы засыпали в испарине.
Два гренадёра в конце концов привели ко мне господина маркиза, которого так старательно от меня скрывали. Это было тщедушное полуслепое создание, походившее на большого паука: длинные тонкие лапки неуклюже торчали из его уродливого тельца. Голову покрывал белый старушечий колпак, не иначе как скрывавший неровность черепа. Вместо слов он периодически издавал робкое кудахтанье. Мои люди подобрали его на земляном валу, надо рвом, где он пытался ловить рыбу с помощью любопытного приспособления с колокольчиками, — неказистого произведения местного умельца, которое служило подспорьем при маркизовой слепоте, но гренадёры приняли эту штуку за устройство для подачи акустических сигналов. Узнав, что я раскрыл её тайну, Барышня стала менее сдержанна по отношению ко мне, и вечерами меня допускали в гостиную замка, где я при свечах проигрывал одну за другой долгие и безмолвные партии в шахматы, пока уродец кудахтал, ёрзая в своём узорчатом кресле в углу.