Крушение
Шрифт:
С налета бык наскочил на яблоню и со всей взбешенной силой ударил лбом в ствол. Земля загудела под яблоней. Зеленые, только что округлившиеся завязи посыпались градом.
Весь вжавшись в землю, Митяй лежал ни живой ни мертвый.
— Бергамот, не сметь! Кому говорят, не сметь! — сбегая в лог, строго окрикнула Христина.
Как зачумленный стоял бык, будто разгадывая, что же ему делать дальше. Но услышал погромыхивание ведра в руках Христины и подпустил ее.
— На, ешь, — суя быку сырую свеклу из ведра, сказала Христина и обернулась к Митяю: —
— Христюшка, али ты? Чую, кума, твой голос, — не поднимая головы, прогнусил в землю Митяй, — Как мне быть? Вставать пора? Что ты там говоришь? Не расслышу тебя, кума! — Митяй выставил одно ухо, потом медленно, с опаской открыл глаза.
— Шут ты, говорю, безрукий, — повторила Христина. — Совсем сдурел. Нет бы приманкой брать…
Словно бы укрощенный, бык стоял подле Христины и мерно жевал над ведром.
— Теперь я его погоняю на кругах, — взбодрился Митяй и прытко встал, подтягивая штаны.
Отлежись, — махнула на него Христина, — чтоб Аннушке застирывать не пришлось после твоих кругов!
А бык? — удивился Митяй, — Мне ж его обучать надо, чтоб впрягался.
— Отлежись, говорю. Я попробую. С куском–то оно вернее будет, — и Христина подняла ведро.
Бык шагнул на нее.
— Ты укажи, какими кругами его водить, — попросила Христина.
— Леший его знает! Тут потеешь, страхи наживаешь и — никак. А пришла баба, враз угомонила. Ишь какой ласковый да обходительный стал. Куда и норов подевался. Напра–во! — скомандовал Митяй.
— Можно и направо, коль тебе надо, — согласилась Христина, потянула правую вожжу и поманила быка кусками свеклы.
— Ишь ты, слухается, идет, как ученый! — восхищенно обрадовался Митяй. — Бери влево!
Христина не расслышала.
— Налево, говорю! Не понимаешь, — и тише добавил: — Бестолковая баба!
Бык ходил за Христиной и налево, и направо, и кругом, пока, наконец, не почувствовала она, что в упряжке бык ходить будет, и, передавая вожжи Митяю, сказала:
— На, командуй.
— Могем, могем, — поддакнул Митяй, — вот только передых сделаю. Да ты куски–то оставь нам, а? — и, забрав ведро у Христины, Митяй сел.
«Дудки, теперь уж я без глаз не останусь, — радея о. своем здоровье, думал Митяй, потирая, однако, вспухшую щеку. — Ладно, Христина не видела. А саданул–то хвостом крепко, со всего маху».
До самого вечера Митяй водил быка, вытоптав в логу траву.
Догорал закат, когда Митяй возвращался из лога. Отвел он быка в коровник неприметно, задами, стараясь свою затею упрятать, чтобы до поры до времени люди не знали и мог он подивить потом всех. Подле своего дома увидел костер, постреливающий в темноте искрами. Не удивился: по обыкновению, летом в Ивановке не топили печи и горячую пищу приготовляли на кострах. «Картошку варят», — принюхиваясь к дыму, подумал Митяй. Ему показалось, что он чует запах горячего пара и даже ощущает на языке вкус чуть пригорелой корочки. Митяй смачно сглотнул слюну и заспешил.
У костра слышался неторопкий, вязнущий в темноте говор.
— …Да
— Кто его знает: нынче спрячется в амбаре, завтра — в другом месте, а потом, глядишь, в Грязи махнет, стибрит что–нибудь на еду и опять в подполье от властей укроется, — возразила тетка Агафья.
— Укажите, где он сейчас, я его за шиворот и уволоку, — резко бросая головешку, пробасил человек в брезенте.
— Ишь ты, какой прыткий. Укажите! Кабы знали где, наверно, тебя бы не ждали, — насмешливо вмешалась Христина. — Да и куда это с собой поволочешь, у тебя что, каталажка есть или другое что имеется?
— Другое. — И, затянувшись, добавил: — На фронт поведу. Уж я бы его прямо под пули.
— Жди. Так он и пойдет, — не унималась Христина.
— Этот антихрист хуже зверя, — вступила в разговор Аннушка, — лучше и не связываться. Из обреза может пальнуть.
Подойдя вплотную к человеку в накидке, Митяй попросил закурить, свернул самокрутку чуть не в полкисета, задобрил:
— Хорош табачок, с донничком, не хошь, а закуришь. — Пыхнул несколько раз. — А касаемо Паршикова — говорят, имеется обрез у него. Еще с кулацких времен. Отца его тряхнули в тридцатом, согнали на Соловки. Обрез и лежал закопанный. Видать, пригодился сыну…
— И носит же земля иродов, прости господи, — досадно встряла тетка Агафья, — Верно, что хуже зверя. Не всяк зверь сродни зверю. А этот похуже будет, попробуй Излови, — Агафья потыркала ножом в картошку — сыровата.
Подкладывали хворост. Потрескивали, лопаясь, сучья. Жарко пылал костер, и разговоры то умолкали, то разгорались, перекидываясь с одного на другой.
В долгой задумчивости, уронив голову на руку, сидел человек в брезентовой накидке. Потом, качнувшись будто спросонья, приподнял лицо, глянул в костер и обронил с придыханием:
— Вернулся… Еле добрался… Пылает степь…
— Откуда? — не понял Митяй, — Да какая степь?
— Там, на Дону… Жмет немец. Остервенело жмет.
Аннушка всплеснула руками:
— Отец, а сын–то наш, Алешка, кажись, говаривал, туда же пошел? Как же он там смертыньку переносит… Ой, горе–то какое!..
— Ну–ну, мать, хватит беду накликать. И без того тошно! — Митяй с сердцем плюнул в костер. — Да черт тебя дери, картошка–то горит! Носы, что ли, позатыкало. Паленым воняет.
Аннушка безмолвно сунула в костер рогач, хотела поддеть чугун, но не удержала. Картошка посыпалась в золу, дыхнувшую жаром.
— Ну, ей же богу, косорукая.
Аннушка пересилила эту обиду и, оттягивая рогачом чугун из костра, спросила обмякшим голосом:
— А наши–то как? Стоят?
— Стоят, мать, — ворохнулся сбоку брезент. — Времена теперешние не те. Ни в воде, ни в огне нас не утопишь, не сожжешь! — И человек в накидке поднялся, жестко потер рука об руку. — Прощевайте, мне до дому пора. А ты, мать, не тужи. Дождешься с сыном повиданья.