Крылья беркута
Шрифт:
Надя слушала его, знала, что это ее братишка Костя, а ей казалось, будто перед ней не тот малоразговорчивый и несмелый парнишка, какого она помнила, а совсем другой человек, уже взрослый, у которого в груди бушует ненависть, да такая неуемная, что распирает ему грудь, с каждым словом прорывается наружу.
— Ты давно в отряде? — спросила Надя.
— С первого дня, как налетел Степан Звонов на станицу. Тогда и записался... Спервоначалу он меня не больно-то брал — по возрасту, мол, не подхожу; а я ему тогда и отлил пулю: не возьмете, говорю, я сам оружие достану и один буду гадов бить. Принял. Потом привык ко мне, и мы всегда с ним вместе. Ты знаешь, какой он? Ничего не боится, всегда напролом идет!
Судя по тому, как сверкали его глаза, Надя поняла, что Звонов для брата является тем человеком, из-за которого он готов на все.
А Костя рассказывал дальше:
— Степан Звонов отсидел в тюрьме десять лет. Ни за что! Кто-то сказал, что он против царя выражался... Вернулся из ссылки, как только началась революция, и сразу организовал красногвардейский отряд. В отряде у него всякий народ: и шахтеры с золотых приисков, и мужики, конечно, и казаки; башкир много и киргизцев. У него, можно сказать, целая армия. Звонова в отряде все любят за то, что он такой смелый, храбрый. Осенью надо было перебраться на другой берег Урала, это возле станицы Покровской, а беляки не дают, засели на колокольне и бьют из пулемета, подступу нет. Так он, знаешь, что сделал? Сторонкой переплыл Урал и пошел себе как ни в чем не бывало в Покровку. Проскочил там на колокольню, где беляки с пулеметом, выхватил из кармана гранату и — руки вверх! Их много там было, а он один. Перевязал всех и начал ихним пулеметом косить беляков. А нашим только того и надо! Кинулись в реку и выскочили в Покровскую... А позавчера я в разведку ходил.
— Ты? Один? — ужаснулась Надя.
— Да ты, Надь, не пужайся. Не первый раз.
— И куда тебя посылали? — не в силах преодолеть волнения, спросила Надя.
— Опять же в Крутогорино. Хожу себе по улице и ничего. На станцию потопал. Сел на товарняк — и сюда. Я так понимаю, скоро наступать будем. Мы им, гадам, дадим жизни!
— Ты тоже будешь в наступлении?
— А что я, хуже других? — обиженно спросил Костя.
— Я просто так спросила.
— Ясно, буду! Все пойдут!
— Все же, Костенька, ты бы поберег себя!
— А знаешь, как наш Степан Константинович говорит? Береженого пуля любит. У нас в отряде нет таких, чтоб за спину другого прятались. Красная гвардия! Понимаешь? Боишься — уходи. Никому ты такой не нужен.
— А вот тетя писала, что ты очень болен.
— Ну, это когда было!
— Тиф?
— Не знаю. Говорят, горячка.
Лицо Кости стало таинственным:
— А знаешь, Надь, я умирал. Ей-право. Не веришь?
Надя оторопело глянула на него.
— Как это — умирал?
— Ну, совсем, напрочь. На печке у тети отлеживался, и вроде без памяти был: то вижу свет, то — ничего... И никакой памяти нету! А один раз совсем вроде куда-то в яму провалился. Не знаю, что там было. Только лежу — мне вроде маленько холодно — и слышу разговор возле себя. Бабы говорят обо мне. Тетя плачет, причитает: «Костенька ты, Костенька, сиротинушка ты мой, помер в чужедальней стороне, никто тебя больше не увидит — ни сестрица, ни бабушка» — и еще там слова всякие... А я слушаю и думаю: «Ну, значит, я помер». А тела своего совсем не чую. «Вот, — думаю, — все мертвые, должно, такие». А мне так холодно сделалось, что начало подзыбливать. «Может, — думаю, — голый лежу?» На печке-то было тепло, а тут — спасу нет. Хочу попросить, чтоб маленько прикрыли, силюсь сказать, а голоса у меня и нет. Значит, и вправду я неживой. Тут, слышу, подошла тетя и еще одна шабренка, рубашку на меня стали примерять, приподняли меня под плечи, натягивают и тоже талдычут: хорошая, мол, смертная рубаха получилась. А я возьми да и открой глаза — вот сам не знаю, как это случилось. Ну, все напугались, крик подняли да из избы вон! Огляделся я, оказалось, не на печке, а на столе лежу, обмытый уже, и на мне всего только скатерочка, потому и холодно было. Вот так я и умирал...
Надя не выдержала, бросилась к Косте, обняла его.
— Братик ты мой!
Он шевельнул слегка плечами.
— Обошлось. Все говорят: теперь я до ста лет жить буду.
Видимо решив, что он много болтает, да и без толку, Костя посерьезнел и спросил
— А теперь ты куда? В Южноуральск вернешься или у нас останешься?
— Мне обратно ехать.
— А чего там делать? Оставайся в нашем отряде.
— Нет, я должна вернуться. По правде сказать, я думала и тебя забрать с собой.
— Меня? — удивился Костя. — Ну, нет! До лета, пожалуй, прикончим беляков, и я снова пастухом буду. Тете-то надо помочь? Что она теперь одна с детишками? Или, по-твоему, бросить ее? А потом вот еще что: никуда я отсюда не уеду до тех пор, пока не изничтожу всех, кто убивал дядю Гришу, — они ведь живые! Ты только подумай, Надь, пришли к человеку домой, убили, и им хоть бы что! Можно так? Нельзя. Дух из них долой!
Надя хотела было сказать, что не его это дело — заниматься белобандитами, что найдутся люди, которые сведут с ними счеты, но не сказала, поняла: за такие слова Костя может обидеться. А в общем он, конечно, прав...
— Верно, Костенька. А насчет того, чтоб помочь тете, тоже правильно.
— Не знаешь, придет сюда Степан Константинович? — спросил Костя.
— Сказал, чтоб до утра не ждали.
— Тогда давай будем спать. Ты ложись вон там, на кровати. Это его место, чего будет зря пустовать?
— Степан Константинович тоже так велел, но на мне такая сейчас распрекрасная одежда, что только по кроватям валяться. Я лучше на лавке пристроюсь.
— Можно и на лавке, — согласился Костя.
Надя стащила валенки, потрогала голландку — она была еще теплая.
— У меня валенки совсем сырые.
— А ты поставь к печке, высохнут, — посоветовал Костя.
Надя свернула в несколько раз свой платок, положила на лавку вместо подушки. Одну полу шубейки подстелила, а другой укрылась.
— Надь, а как бабаня? Живая?
— Ничего, жива-здорова, только постарела, прямо вся сгорбилась. Лицо — одни морщины.
— И с кем она там?
— В монастыре живет. Костя приподнял голову.
— Это как же ее туда занесло?
Надя рассказала.
Хотя они уговорились спать и Костя погасил коптилку, в темноте еще долго слышался шепот.
После нескольких суток без сна Надя настолько устала, что еле брела по заснеженным улицам Южноуральска: шубейка казалась ей тяжелой и тянула вниз; чтобы избавиться от этой тяжести, хотелось опуститься прямо на снег. Мучила жажда, и Надя взяла горсть снега, сжала его в комок и с жадностью принялась сосать. Скорее бы добрести до дома!
Из ворот штаба выехали два конника. Да это же Кобзин и Семен Маликов! Куда они? Вдруг проскочат мимо и не заметят ее?
Но Семен увидел.
— Петр Алексеевич, Надька! — радостно вскрикнул он, и конь его взвился на дыбы. — Надь, ты?! — во весь голос вопил он и, очутившись рядом, на всем скаку спрыгнул с лошади. — Здорово! — Он крепко сжал ее мокрую и холодную руку.
А рядом уже был Кобзин. Он спешился и, накинув повод на руку, шел к Наде.
— Вот уж нежданно-негаданно! Сказать откровенно, я не надеялся увидеть тебя так скоро.
— Она у нас, Петр Алексеевич, знаете, какая быстрая? Как ласточка. Глазами не успеваешь следить.
— Ну, как, все обошлось благополучно? — стараясь не выдать своей тревоги, ласково спросил Кобзин.
— Ничего, Петр Алексеевич.
— Трудно пробираться?
— Трудно, Петр Алексеевич, — созналась Надя. — Как остановка — проверяют документы. Арестовывают, мужчин почти всех забирают.
— Ты не заболела? — спросил Кобзин, всматриваясь в побледневшее и усталое лицо Нади.
— Спать хочется.