Крылья империи

Кузнецов Владислав Эдвардович

В Польше все недовольные ждали лишь до тех пор, пока русские войска не ушли из страны. А уходили русские со скоростью в стельку пьяной улитки. Но как ни старались — за полгода управились.

И сразу в городке Баре возникла конфедерация.

То есть законный, оформленный по всем правилам мятеж. Еще конфедерация должна была соблюдать некоторые правила — но на такие вещи уже сотню лет никто внимания не обращал.

Конфедерация требовала отмены всех решений предыдущего сейма, восстановления вето и разрыва соглашения о диссидентах. Бердичев и Краков пали сразу. Небольшое королевское войско только и могло, что прикрыть столицу.

Опять позвали русских. Русские, по обыкновению, были не готовы и принялись долго запрягать. А потом шли со скоростью тяжело похмельной улитки.

Конфедераты от

делать нечего рассыпались бандами. Законно — грабили, законно — вешали любого встречного. Особенно прославился отряд ротмистра Хлебовского, обожавшего ревизовать местечки — то есть устраивать погромы православных жителей. При этом не просто били — забивали до смерти. Вешал же сей удалец и вовсе всех подряд. Даже и католиков. Известное дело — бог на небе узнает своих…

Варшавские газеты писали о нем восторженно!

И тогда вернувшийся в Варшаву отдыхать от отцовских забот и буйных крестин Баглир вспомнил свою основную специализацию. Тимматскую. Подготовка в таких делах у него была больше теоретическая, никакого боевого опыта. Но просто бездельно сидеть на месте он уже не мог. И убедил Кейзерлинга в том, что ему надо на несколько дней покинуть город.

С собой он взял только карту и ружейный шомпол.

Вернулся грустный и голодный. Сжевал, не заметив, два телячьих окорока, полдюжины копченых карпов из Вислы.

— Нету больше Хлебовского, — сообщил послу. И завалился спать. Рассказал же свою историю только через три дня. И то — по дипломатическим обстоятельствам.

Гибель удалого ротмистра взбудоражила город. Разгром крестоносного отряда приписали войскам короля. И те под взорами национальной укоризны, начали перебегать к конфедератам. И вот мятежники уже заняли Прагу, ближайшее предместье столицы.

— Надо ускорить выдвижение наших войск, — предложил Кейзерлинг, — иначе Чарторыйского детронизируют. Он же за нашу политику пострадал! Его войска Хлебовского вырезали…

— Не надо ничего ускорять, — отрезал Баглир, — слабое государство выгоднее иметь врагом, нежели лицемерным другом. А Хлебовского вырезал не король. Это сделал я.

— У вас есть тут сторонники? — заинтересовался Кейзерлинг.

— Я перебил эту шайку один, — признался Баглир, — причем запросто. На часы они ставили совершенно негодных людей, да еще пьяных. К этим просто подходил со спины, ятаганом горло перехватывал. Оказывается, очень удобно. Хорошую вещь арабы придумали. Обошел лагерь по кругу, обработал всех часовых. Остальные спали мертвецки. Было темно. Одет я был вполне по-свойски, лицо прятал. Ходил вразвалку. Любой полупроснувшийся мог подумать, что товарищу понадобилось до ветру. Или поблевать в сторонке хочет, как европейский человек. Тут ятаганом было блестеть опасно. Так я шомпол взял, от карабина, с которым летаю, короткий, в рукав спрятал. У любого подобного нам существа есть уязвимое место — ухо. И если достаточно глубоко туда засунуть шомпол — это существо умрет. Может, успеет немножко вскрикнуть. Но рот можно зажать. Зато ни проблеска ятагана под луной — луны не было видно, тучи, но мало ли какой лучик? — ни лужи крови. И проснувшемуся кажется, что товарищи просто спят. А там и его черед настает. Триста восемнадцать душ на тот свет отправил за ночь. Страху натерпелся — непредставимо. Но что поделаешь — если надо? Лечу назад. Внизу — Литва, хатки небеленые. А главное — происходит в душе гадостное самокопание. Обрусел, думаю, себе на голову. Парю, ветер свищет, совесть угрызает. Облетел стороной Гродно. Вижу — внизу церквушка, крест православный. Еще, стало быть, не сожгли конфедераты. Я, между прочим, христианин ревностный только с виду. В Бога верю. А вот церковь полагаю учреждением. Хожу, когда предписано. Исповедуюсь по графику. То есть исповедовался, пока был военным и у полкового попа в журнале надо было крестик в нужной графе получать. А за последний год ни разу.

Лютеранин Кейзерлинг кивнул. Для него такой подход был не слишком еретическим.

— А тут — потянуло. Спустился. Нашел местного священника. Бедный поп сначала очень меня испугался. Чуть успокоился, когда я ему крестик свой показал. Он у меня нарочно серебряный. Чтобы сразу было понятно — князь Тембенчинский не нечисть. Но святой водой украдкой все-таки побрызгал. После чего совсем успокоился, и, дивясь

многообразию мира, стал меня исповедовать. И вместо обычной формулы получил ту же историю, что и вы. «И ты был один, сын мой?» — спрашивает. Меня, кстати, такое обращение часто раздражает. Особенно когда так меня называет какой-нибудь вчерашний семинарист. Но этот священник был уже в летах, и прозвучало это как-то правильно. «Один», — говорю. «Тогда это не грех, а чудо господне. Бог этих ляхов через тебя покарал. А как иначе — одному на три сотни?». «Вопрос подготовки», — отвечаю, — «умеючи и шельму бьют». «А вот это», — говорит священник, — «уже гордыня, грех. И в нем покаяться надо». И перстом в меня тычет. Ну, я покаялся, он мне этот грех и отпустил. Лечу себе дальше, полонез Козловского под нос себе свищу. И понимаю — знаменитые русские самокопания есть банальный плод разума людей, обладающих совестью, но пренебрегающих исповедью…

Так из рассказа о приключениях вышла притча. А еще того не знал Баглир, что исповедовавший его священник видел его взлет. Вышел проводить гостя — а вместо копытного стука — хлопанье крыльев и громадная тень над отцветшими грушами. И пошел по Литве гулять слух, что Хлебовского, чашу гнева Господнего переполнившего, истребил посланный с небес ангел. И начали хлопы по всей Литве привязывать косы к древкам — вертикально. И поднимать на них отбившихся панов-конфедератов.

Варшава держалась еще около недели. Война тут шла не кровавая, зато горластая. Кто кого перекричит. У конфедератов получалось громче и складней. Скоро они уже вольно ходили по городу. Королевская гвардия пока следила, чтобы никто не лез в королевский дворец и к посольствам — но и только. Наконец, явился прусский посол с ненемецкой фамилией Бенуа.

— Кажется, пора отсюда съезжать, — заявил он, — в… где там ваши части?

— Дошли до Гродно.

— Значит, в Гродно. Соединим охрану посольств. Наши рейтары, ваши драгуны.

Кейзерлинг поспешил к королю — предлагая отступить и составить в Гродно свою конфедерацию, коронную. Но Чарторыйский бежать под охрану дружеских штыков не захотел. Заявил, что примет любую судьбу — но со своим народом. Даже если его изрубят в куски.

— Как бы то ни было, я останусь с нацией.

Тогда из тени русского посла вышел князь Тембенчинский.

— Жаль, — это было все, что он сказал. Но король почему-то понял — если его изрубят в куски, это будет еще хорошо.

Этого с ним не случилось. Зато конфедеративный сейм отменил все нововведения и восстановил все вольности. А епископ Солтык провел закон, объявлявший врагом государства всякого, кто осмелится хотя бы речь произнести в защиту некатоликов. В это же время конфедерация добралась до Украины. И тут — грянуло всерьез.

Кучка реестровых казаков, вместо вступления в конфедерацию против православных, то есть самих себя, поддела присланных к ним полковников на пики. Казалось, у нескольких мятежных сотен нет никакой надежды, разве бежать за рубеж. Но внезапно на помощь собратьям ринулась вся Запорожская Сечь. Следом — тучи беглых казаков, укрывавшихся на левом, русском берегу Днепра. И все чаще повторялось имя молодого вожака, объявившего себя гетманом — Василия Мировича.

Умань. Взятый в кольцо город. Пьяные песни под давно не чинеными стенами. Комендантом там был француз Ленарт, который полагал, что вокал и дисциплина — вещи несовместные. Вывел отряд на вылазку — резать пьяных. Увы, трезвых казаков оказалось больше. Пока вытащившие счастливый жребий везунчики изображали полную неспособность, остальные, осатанев от неудачи, ждали наиболее боеспособную часть гарнизона. Дали немного углубиться в лагерь — и ударили в спину, отрезав от замка. Голову командовавшего вылазкой Ленарта положили перед воротами. С запиской от самозваного гетмана. В которой он обещал в случае капитуляции города удержать своих людей от совершения разнообразных зверств. Так и написал. И обещал утром безудержный штурм. Шляхтичи-конфедераты и хохлы-католики из горожан, всю ночь провоображав эти самые зверства — а фантазия у них была богатая — к утру сдались на капитуляцию. Город был занят казаками. Потом последовал еврейский погром — а как же без? Настоящий, украинский, с резней. Последовал и общий грабеж. Горожан согнали в костел, а все прочие строения разворовали.