Крымская повесть
Шрифт:
Промелькнул короткий, предпоследний на пути в Севастополь Троицкий тоннель. В вагонах запахло дымом. И тут в тамбуре послышались какие-то крики, началась возня. Оказалось, двое полицейских, сопровождавших состав от самой Москвы, поймали безбилетную цыганку-гадалку. Одному богу было известно, как она забралась в вагон первого класса курьерского поезда. Цыганка прижимала руки к груди, бренчала дешевыми серьгами и браслетами и обещала бесплатно погадать полицейским, но при этом так энергично вырывалась, что сбила с головы одного фуражку.
— Нет, ты ее держи, держи! Нечего ей делать в Севастополе. Там без нее хватает!
И тут же скрип тормозов, какие-то крики, уже никак не связанные со скандалом по поводу безбилетной гадалки. Поезд остановился. Вдоль вагонов замелькали фонари.
Александр проснулся, спросил:
— В чем дело? За окном — ни зги. Ждите здесь. Я сейчас вернусь.
Действительно, он вскоре распахнул дверь в купе, коротко бросил:
— Берите вещи! Далее путь разобран. Это севастопольские рабочие. Чтобы нельзя было по чугунке подвозить к самому городу войска. Молодцы! Но нам с вами предстоит дальняя прогулка.
К городу подошли лишь к утру. Вокзал вымер. Зато электрический трамвай, которым город уже успел обзавестись, ходил. Он повез их мимо Исторического бульвара и Южной бухты к центру.
Сошли на остановке недалеко от таможни. Отсюда направились к Екатерининской площади и Приморскому бульвару, которые были разделены между собой гостиницей «Кист», предлагавшей постояльцам за три рубля в сутки открытый вид на море, а за дополнительную плату — ресторанные обеды, теплые морские ванны и телефон.
Самым неожиданным было то, что в холле рядом с портье стояла сама владелица гостиницы, необъятная, как столетний дуб, мадемуазель Шлее. Кто знает, может быть, она уже не полагалась на слуг и решила стеречь гостиницу сама. Но выглядела она весьма экзотично: в лиловом платье с белым кружевным воротником, на который опускались три подбородка, с переносным канделябром в руках, а в нем — три незажженные свечи.
Видимо, мадемуазель Шлее (лет ей было совсем немало, и слово «мадемуазель» в применении к ней звучало комично) боялась, что электричество могут в любую минуту отключить.
Когда Александр представился, мадемуазель расплылась в улыбке, отчего над кружевным воротничком обозначился еще и четвертый подбородок.
— Как же! Как же! Мы ждем вас. Господин Шуликов оплатил номер за целый месяц. Там ежедневно убирают и вытирают пыль. Вообще в нашей гостинице уважение к постояльцам выше, чем закон. Скорее — религия. У нас ведь останавливался даже сам Лев Толстой. Идемте за мной. Я вам покажу сначала его номер, а затем тот, где будете жить вы. Сюда, наверх… Это было как раз после того, как Толстого отлучили от церкви. Ну, может быть, через месяц или полтора. Но внешне он был спокоен и, кажется, вовсе не переживал по поводу этого прискорбного события.
Мадемуазель Шлее металась по номеру и щебетала без умолку.
— Вот здесь он, великий старец, лежал на кушетке, накрывшись полосатым пледом. Да, да, именно на этом диване… Видите овальный стол? Он стоял на том же месте, что и сейчас… У стола сидел местный доктор… Как же его имя? Совсем запамятовала… Они беседовали… Но о чем — тоже не упомню.
— Надо бы повесить у двери в номер табличку, — заметил Александр.
— Что вы! Как можно! Ведь великий старец, хоть он известный писатель и даже граф, все же был отлучен от церкви.
— Вас это пугает?
— А кого бы это не испугало. Впрочем, идемте — я покажу ваши апартаменты. Еще могу рассказать, что, прогуливаясь в окрестностях города, граф нашел старое пушечное ядро, выпущенное, как он сам считает, из его батареи… Ведь он был боевым офицером в Крымскую кампанию… Вот и дверь в ваш номер. Милости прошу! Гости господина Шуликова — мои гости!
Митинг на Нагорной
Между тем жизнь в гостинице шла своим чередом.
Мадемуазель Шлее наконец угомонилась, поставила на мраморный столик канделябр, который всю ночь носила перед собой не то в качестве гетманской булавы, не то в качестве маршальского жезла. В сознании мадемуазель поселилась робкая надежда, что гостиницу не будут штурмовать или поджигать.
Может быть, на нее неожиданно успокаивающе подействовали доносящиеся с ближних улиц звонки трамваев. Раз трамваи ходят, значит, мир привычных вещей не претерпел каких-либо необратимых изменений. Во всяком случае, дело не дошло до баррикад, как некогда бывало в Париже, а в последнее время подобное совершается уже здесь, в России, — в Москве, в Питере. Да мало ли городов и весей во всей этой огромной стране! Одна всеобщая забастовка чего стоит! А от забастовки до баррикад — один шаг…
Звонки трамваев радовали мадемуазель Шлее. Правда, она не знала, что буквально в двух километрах от ее спокойной и фешенебельной гостиницы, на Нагорной площади, несмотря на ранний час, собралось человек пятьдесят солдат и до двух сотен штатских, среди которых большинство составляли рабочие железнодорожного депо, мыловаренного завода «Кил» и типографии господина Д. О. Харченко. Вместо трибуны сгодился неизвестно откуда вытащенный старинный дубовый буфет, инкрустированный сверкавшим в лучах утреннего солнца перламутром. Пришло и несколько матросов берегового флотского экипажа.
Речи говорил каждый, кто хотел. Один из матросов призвал отправить делегацию в городскую думу и к лейтенанту Петру Петровичу Шмидту, чтобы объявить Севастополь свободным революционным городом, отныне не подчиняющимся никаким приказам из Петербурга. А флот и войска готовы перейти на сторону восставшего города.
Затем тонколицый человек в очках, по виду учитель гимназии или же мелкий чиновник, призывал всех отправить петицию царю с просьбой добровольно отречься от престола и обнародовать указ о преобразовании Российской монархии в Российскую демократическую республику. На оратора зашикали, кто-то крикнул: «Хватит! Это мы уже слышали!» Затем в толпе возникло движение, к импровизированной трибуне пробиралась молодая женщина в коричневом платье, без шляпы, с непокрытой головой. Не понять — не то работница, не то курсистка. Но оказалось, что моряки ее знают. Потому что именно они стали кричать: «Пропустите Наташу! Пусть говорит она!»