Крымская повесть
Шрифт:
Среди ораторов был и круглолицый солдат. Он стоял на неизвестно откуда взявшемся плетеном дачном стуле и, чуть согнувшись и придерживаясь рукой за спинку стула, говорил:
— Главное для нас что? Главное для нас — знать, кто народный враг. Он засел в Петербурге и защищает богачей, фабрикантов, помещиков, чтобы наживаться на нас — крестьянах и рабочих. А мы, солдаты, все из крестьян или рабочих. Нас хотят заставить выступать против своих же. Не выйдет! Мы им не дети малые, чтобы не понимать, кто свой, а кто чужой…
Время подошло к полудню. Владимир боялся, что Александр будет дозваниваться в гостиницу и не застанет его. Почти бегом — по Большой Морской и Нахимовскому проспекту — помчался к «Кисту». Спросил у портье, не звонили ли к нему. Портье ощупал его с ног до головы недобрым взглядом — он не забыл утреннее столкновение, — хмыкнул:
— К вам? Кто к вам может звонить? — Но затем все же снял с рычажка слуховую трубку, приложил ее к уху и добавил: — Молчит весь день. Те, кому могут звонить, по причине нервности обстоятельств из гостиницы выехали…
Владимир поднялся к себе. Из окна номера были видны Корабельная и часть Южной бухты. В Корабельной стояло несколько судов и большой транспорт, на корме которого даже на расстоянии доброй мили с лишком можно было прочитать название — «Буг».
События, свидетелем и участником которых он только что стал, подтверждали слова Александра — восстание могло разразиться с минуты на минуту. Но во всем этом было много стихийного, а подчас и случайного — офицеров то арестовывали, то освобождали, и сами митинги и ораторы на них часто были случайны. Александр считал, что теперь все будет зависеть от действий самой «Матросской централки». Ей придется принимать самые ответственные решения. Ведь в Совете, органом которого была «Централка», после летних и осенних арестов тон задавали меньшевики, не склонные к тому, чтобы вести дело ко всеобщему восстанию. Большевиков, как понял Владимир, сейчас в городе было мало, крайне мало. Но в «Централке» к ним прислушивались.
Ему все яснее становилось, за что же борется Александр: восстание должно начаться одновременно на флоте и в сухопутных войсках, а поддержать его должны севастопольские рабочие, в обход городской думы, в обход ее призывов соблюдать спокойствие и уповать на царский манифест. Трудно было в эти минуты сидеть в пустом гостиничном номере, не зная, где Александр и Людмила. Но ведь было сказано: ждать!
Плюшевые диванчики в гостиной — такие же, как в холле. Круглый стол, на котором ваза с желтыми осенними цветами. В спальне — две широченных кровати, а между ними странное сооружение в виде высокой деревянной тумбы, увенчанное моделью парусника. На самом деле парусник был лампой-ночником. Нажми кнопку — иллюминаторы по бортам озарятся мягким розовым светом.
Строили гостиницу основательно, на века, когда все вокруг казалось таким же основательным и вечным, как ступени Графской пристани и колонны храмов Херсонеса.
В дверь постучали. Это была мадемуазель Шлее, но уже не в лиловом, пугающем взгляд платье, а в нормальном коричневом.
— Я просто так… Долг гостеприимства… Всем ли довольны?
— Спасибо. Все хорошо.
— А-а-х! — сказала мадемуазель Шлее и подняла глаза к лепному потолку. — Все это, знаете, несколько неожиданно и несвоевременно. Зачем нужны эти демонстрации, стрельба? Неужели нельзя было подождать год-другой? Может быть, все само собой как-нибудь образовалось бы. Ах, никогда нельзя спешить! Так любил говаривать мой покойный батюшка. И он был прав! Кстати, у нас внизу превосходный ресторан при вполне умеренных ценах.
Владимир поблагодарил, а мадемуазель еще раз вздохнула и двинула свои двести пятьдесят фунтов в дальнейший обход владения.
Владимир воспользовался советом хозяйки и отобедал в полупустом зале ресторана при гостинице.
— Шампанское-с? — подлетел официант. — Не желаете-с? Как желаете-с! Значит, суп и котлетку? А на десерт? Кофе, виноград, конфеты из Харькова… Только котлетку? Пусть будет так!
После обеда, на скамеечке Мичманского бульвара, куда еще совсем недавно «посторонних» пускали лишь по специальному дозволению, Владимир сделал в блокноте несколько карандашных набросков. Круглолицый солдатик, избравший в качестве трибуны дачный стул… Командир дивизии, которого уводят на гауптвахту его вчерашние подчиненные… Офицер на Новосильцевой площади с подкрученными кверху усами (видимо, даже спит в наусниках), отчаянно орущий «Боже, царя храни!». И опять — профиль Людмилы…
Но вышло неудачно. Именно этот лист он вынул из альбома, изорвал в клочки.
Возвращаться в гостиницу не хотелось. Всего полчаса назад портье в очередной раз развел руками: нет, никто не звонил и нечего вам, дескать, молодой человек, беспокоиться — никто не позвонит: да и кому и кто нужен сейчас в такую годину? А еще в жесте портье сквозило плохо скрываемое раздражение — нет, он не испытывал симпатии к тем, кто не дает чаевых…
Закрыв альбом и спрятав карандаш, Владимир медленно побрел по выгнутой дугой Екатерининской улице. И вдруг увидел рядом с церковью, украшенной высоким куполом, полутораэтажное здание, сооруженное в строгом византийском стиле, с четырьмя колоннами по фасаду. Два массивных фонаря перед парадным входом. Шесть ступеней. На фронтоне — крест и цифра «349». Это было число дней обороны Севастополя в Крымскую кампанию. Владимир понял, что стоит у входа в музей. Он давно мечтал побывать здесь. И вошел не сразу. Сначала осмотрел установленные по обеим сторонам главного фасада чугунные фигуры, изображающие носовые и кормовые части старинных кораблей времен Крымской войны.
Входная дверь темного дерева была украшена чеканными бронзовыми изображениями ветвей пальмы и дуба — символами мужества и силы. Вход в музей был бесплатным. Служитель — старичок, георгиевский кавалер — протянул Владимиру каталог.
Широкая лестница из искусственного красного мрамора вела в главный зал. На стенах здесь висели портреты адмиралов — участников обороны, вдоль стен стояли орудия. В боковых залах можно было увидеть несколько картин Айвазовского, бюст знаменитого хирурга Н. И. Пирогова, модели кораблей, защищавших Севастополь, простреленная пулей фуражка Нахимова.
Пусто было в музее. Видно, кипящая за его стенами сегодняшняя жизнь властно требовала, чтобы все принадлежали ей целиком, сполна…
— За весь день вы — единственный посетитель, — сказал Владимиру старичок сторож, а затем указал в сторону главного зала. — Если бы они были живы, ничего б такого не происходило бы.
— О ком вы?
— Да хотя бы о Павле Степановиче. О Нахимове.
— Что же изменилось бы?
— Почем мне знать? Но было бы не так… Совсем не так. Адмиралы-то бывают разные. Одни — кормят матросов гнилым мясом, другие — впереди нижних чинов под пули идут. Не знаем мы того, что делал бы сегодня Павел Степанович. Одно знаю — Россию он любил. А коли народу плохо, так разве бы он в сторонке остался? Да вы на его могилке были? Тут недалеко. Сейчас, дверь только запру. Все равно не похоже, чтобы, окромя вас, кто сегодня сюда наведался.
Оказалось, что георгиевский кавалер к тому же еще и хромоног. Владимир замедлил шаг, чтобы не обгонять старика.
— В Крымскую кампанию вы здесь служили?
— А где еще? Я уж восьмой десяток доживаю.
Мимо почтово-телеграфной конторы по Петропавловской улице прошли около собора, в точности повторяющего известный по путеводителям афинский храм Гефеста. Тот же портик, те же пропилеи, та же легкость и законченность во всем сооружении, те же шесть колонн по фасаду и тринадцать на длинных сторонах, причем угловые колонны утолщены. Будто мгновенно, по чьей-то сверхволе или же внезапным смерчем, сорвало храм с возвышения на афинской площади Агора и перенесло сюда, в Севастополь, на угол Таврической и Петропавловской улиц. Попади сейчас сюда каким-нибудь образом древний грек, он, можно не сомневаться, отправился бы в храм поклониться богу-кузнецу, ибо Гефеста уважали все эллины. Ведь без его помощи не выковать ни меча, ни наконечника плуга.