Крымскй щит
Шрифт:
Первыми, не дожидаясь команды офицеров, бросились с платформы солдаты оцепления. Офицеры же — кто без всякой субординационной учтивости протолкался в застеклённые до половины двери станции, кто посчитал достаточным пригнуться за бетонной стенкой дебаркадера, махая пистолетами на беготню подчиненных…
Последними прекратили муравьиную сутолоку грузчики из числа военнопленных, но большей частью бросились не в сторону укрытий — блиндированных щелей на пустырях между блокгаузами, а рассыпались по соседним путям, под колесами товарных эшелонов. И никто не отметил, как со средней платформы спрыгнули двое и внезапно исчезли, как сквозь землю провалились. Впрочем, почему «как»? — соскользнули в предусмотрительно открытый кем-то люк.
— Какого чёрта вы подняли панику! — заорал с порога на начальника станции гауптман в чёрной форме «СС» и, в сердцах смахнув со стола ворох каких-то папок, подбежал к полуарке окна в мансарде: — Как теперь…
Оглушительный раскатистый грохот смёл последние слова эсэсовца, смёл и его самого вместе с каскадами стёкол, брызнувших внутрь кабинета. Клубящийся шквал багрово-золотистого пламени докатился до кирпичного здания станции в одно мгновение, вышиб окна и белым паром расползся по закоулкам помещения.
Вслед за первым в сумрачное небо вскинулся второй копотный гриб, третий…
Со скрежетом начали заваливаться набок железные товарные вагоны, вспыхнули, как спичечные коробки, дощатые…
Ещё не отгремели последние штабеля боеприпасов на бетонных эстакадах, ещё трещали раскалённой черепицей обрушенные блокгаузы, когда за дальним шестым путём, под самым боком почерневшей и лопнувшей вдоль клёпаного шва цистерны шелохнулся и приподнялся чугунный канализационный люк. Спустя минуту он рывком сполз с чёрной норы колодца и на его край, в обугленную траву, вылетел ручной пулемёт.
Безжизненной тряпичной куклой наружу вывалился майор Мигель Боске в серой шинели, с тёмно-багровыми пятнами крови, расползшимися по спине.
Вслед за ним, утерев с рассеченной брови назойливую алую бороздку, появился и перепачканный Хачариди, сел и, подтянув к себе за брезентовый ремень пулемёт, огляделся.
До водокачки, к которой, собственно, и вела водопроводная линия, было рукой подать, а там — заросшее ржавчиной сухостоя кукурузное поле. Даже с тяжелораненым на плече бежать считанные секунды, а дальше….
…Видать, крепко мы достали фашистов, потому что они чуть ли не дважды в месяц старались нас «окончательно уничтожить», — а мы за каждого нашего укладывали по пять карателей. Наверное, потому, что знали из радиосообщений (мы связывались с Большой землей и с «соседями», пока все батарейки у рации не сели), да из газет, которые время от времени доходили до нас, что Красная армия всё ближе и что она наконец заперла фашистов в Крыму, как в мешке.
И не сильно-то ждали мы, пока каратели в гости пожалуют: сами наведывались. За батарейками — тоже. Ну да ты всё помнишь…
Die Filmkunst und die Deutschen [23]
Дед Михась методично чистил рябое куриное яйцо, не забывая обсосать лохмотья белка со скорлупы, предварительно мокнув её в жменю крупной соли, насыпанной на немецкой листовке-агитке: «Ein Burger des Reiches zu werden — Стать гражданином Рейха!».
Яйцо чистилось скверно.
— Надо было сразу в холодную воду… — проворчал дед простуженным скрипучим голосом. — Германец, он к порядку приученный, как цирковая шавка, скажу я вам… — продолжил он, обращаясь к изуродованному яйцу. — Вот помнится, во Вторую Отечественную…
23
Кино и немцы (нем.).
— Это какую ещё такую, Вторую Отечественную? — удивился Саша, подняв голову от разобранного на досках стола до самой рамки трофейного «вальтера РР». Трофей был не его — кубанец хоть и оклемался после тяжелого ранения, но на боевые операции ещё не ходил, — а подарок от Шурале.
— Это так, сынок, в России называли войну 14-го года… — назидательно произнес дед Михась.
— Империалистическую, значит, — весомо поправил председатель комсомольской ячейки отряда Яшка Цапфер.
— Оно, конечно, и Империалистическая тоже… — согласился дед Михась, неодобрительно глянув на Яшку поверх яйца. — Да я не об этом. Я к тому, что германец большой аккуратист. Даже в свой ватерклозет, скажу я вам, ходит согласно регламенту.
— По расписанию, что ли? — хохотнул кто-то из угла «хаты» — не то блиндажа по армейскому образцу, но с метровым выступом бревенчатых стен над землей, не то землянки с накатом, крытым шалашом, хвойную зелень которого время от времени освежали подсечкой ельника, чтобы не бросалась в глаза издали соломенная желтизна сухостоя. Впрочем, теперь, поздней осенью, особой нужды в этом не было — то и дело наметал мокрый нестойкий снег. Называлось это сооружение — «расположением разведроты», в обиходе просто «хатой».
— Именно… — кивнул дед Михась, вытирая рот тыльной стороной ладони. — По расписанию. Служил я тогда в Гомельском егерском полку, а егеря в царской армии, скажу я вам, были что-то на манер сегодняшних снайперов. Вот один из наших номеров… Степан Кравец, сдается… — дед Михась на минутку задумался, махнул рукой. — Не помню в точности, хай будет Стёпка. Залег Стёпка… кажись, Стёпка… — снова усомнился дед. — В караул на одной высотке в нейтральной полосе. А сидели мы с немцем в окопах, скажу я вам, ну, буквально нос к носу, так что караулы и они, и мы выставляли на ничейной земле… — дед хмыкнул. — Даже случалось, ползет германец в караул со своего боку, а наш с нашего — столкнутся в траве, а она там была как в иной пойме — по пояс… Столкнутся, обругают друг друга всячески, смеха ради, и расползутся…
Дед Михась, казалось, и не заметил недоуменных взглядов, которыми обменялись молодые разведчики, продолжил:
— Да и с окопов сообщались мы со швабами самим только горлом и без особого усердия…
— И о чем же, интересно, общались? — неприязненно поинтересовался Яшка, не столько из-за политической несвоевременности подобных экскурсов в историю, сколько из обычной ревности — до прихода деда главным «затейником» в разведгруппе был он.
— Так уж год семнадцатый шел… — покосившись на него, проворчал дед Михась. — Вшей кормить осточертело и нам, и германцу до самой последней крайности, так что отношения у нас сложились, скажу я вам, вполне житейские, добрососедские, можно сказать. Шваб, бывало, гаркнет: «Рус! Камарад!» — друг, значит по-ихнему, товарищ, — пояснил дед не столько Яшке, сколько апеллируя к остальным слушателям. — «Die Musik gib!», то есть «Музыку давай!» — орет. Ага, значит, музыки хочет, заскучал шваб или шнапсу столько выпил, что из губной гармошки одни только слюни…