Крысилово
Шрифт:
— А что до старшего друга, что нужен растущему-то ин-ди-ви-ду-ю, — протянула она с такой издевательской интонацией, что он чуть не подпрыгнул: воровжейка была своя! — так коли двоим, как хоть нам с тобой, одиноко, то и черт с младенцем свяжется, будет ему показывать-рассказывать. Хочешь, жилой склеп покажу?
Еще бы не хотеть! Витька, как на поводке, пошел за нею в тенистый центр Погострова, где жались к храму старинные могилы и среди них — заросший безымянный, ни креста ни камня, бугорок, где, как укоризненно сообщила старуха, лежал Витькин прадед, а за бугорком — довольно новый аккуратный розовый домик с застекленными окошками, тюлевыми занавесками, резным крылечком
— Вот тебе и жилой склеп, — сказала воровжейка и плюнула: — В другую сторону переборщ, тьфу, язычники! У кого — ничего, у кого — чересчур всё. Налаживались, видишь, детки часто сюда ходить да чуть ли не обедать прямо над папой с мамой, чтоб тем уютней лежалось, да уехали вот уж лет десять, оба, и братец, и сестрица, в Голландию, и никто в этот домик не ходит, а мертвецам в такой всамделишной избушке только поди, пустее.
Витька смутно ощутил — а ему пустее будет, если он больше не придет к этой сторожихе мертвых. Вмиг обратала его Октавиевна. Он зачастил к ней.
Поминки по Борису были сытные, пьяные и долгие. Перед каждой рюмкой говорилось то же примерно, что и на кладбище, только с подробностями, которые постепенно становились все интимнее и веселее. То и дело звучало “а вот был еще с Борькой случай”, и случай этот излагался, свидетельствуя о душевной широте, щедрости и лихости покойника, в сопровождении оборота “раз, по пьяни”. Зам. Промельчинского Троерубчицын припомнил, что ушедший был настоящий компьютерный ас, ухитрялся верстать газету на убогой 386-й машине, и часто на свои кровные прикупал для нее в облцентре, в Свинеже, то память, то компьютерные игры, чтобы редакцию между делом развлечь, то клавиатуру, им же самим раздолбанную об голову какого-то московского выскочки-журналиста. При этих словах Промельчинский хлопнул себя по лбу, выскочил во двор к ритуальному автобусу, по договоренности дожидавшемуся, чтобы развезти по домам помянувших, достал из него два картонных ящика и торжественно внес в комнату.
— Это вам, дети, — отнесся он к Витьке и Симке. Симка тотчас сделала глазами серьезное внимание. — На память об отце. Его компьютер. С принтером, с играми и верстками “Пилы” за год. И утешит, и просветит. Старенький, а к настоящей машине все-таки приучит. Всей редакцией порешили вам вручить, нам в новый пора вкладываться. Если что неясно — почаще в справку Word’ а через F1 лазайте. Теперь вас учить некому. Да папа вас, наверно, при жизни получше чем нас успел натаскать. Помню, вы оба к нему в редакцию ходили, он вас в рабочее время и приобщал. Не забывайте папу. — Главред всхлипнул и запил хлип “Посольской”. Прочие зааплодировали. Симка, вскрикнув от радости, в тот же миг привычно выгнула рот книзу и опустила глаза, жалобно простонав “спасибо, дядя Эдик”, так что алчный ее взвизг вполне мог быть принят за выплеск безутешной скорби, которую не разрядишь никаким компьютером.
Компьютерное помешательство брат с сестрой пережили год назад. Они и вправду каждый день ходили на работу к отцу, и Борис охотно обучал Витьку набирать, пользоваться функциональными клавишами, устанавливать стиль и формат, выуживать рисунки из волшебного clipart’a или самому рисовать в Pain Brush и вставлять, где надо, в текст. Уча, отец на ходу придумывал для Витьки кровавый и таинственный ужастик “Битва Чавки и Хряпы”. Набранную сказку они заархивировали — Витька и разархивировать уже мог. Симка компьютерным умением не увлекалась. Ей, хоть и старшей, больше хотелось овладеть играми — как в них входить, как выходить, как управлять действиями героев, набирая на клавиатуре английские коды, а порой — заклинания, при помощи которых персонажи преодолевали страшные преграды в космических и мезозойских лабиринтах или ускользали прямо из жуткой пасти монстра. Борис недурно знал английский в установочных и виртуально-приключенческих пределах.
Но поняв, что все эти картинки, ослеплявшие ненатурально яркими красками и пленявшие вроде бы независимой своей жизнью на дисплее, — если разобраться, там отсутствуют, — Витька быстро пресытился и снова удалился на излюбленную свою Чвящевскую — стояли, как сейчас, каникулы. А Симка продолжала прилежно посещать отца, пока он не получил от Эдуарда Семеновича втык за вечные игры в рабочее время, после чего выставил дочку. Похныкав пару дней, остыла и она. И вдруг машина игр становится ее собственной! Теперь только дождаться, когда эти все разойдутся, и — хоть ночью! — припомнить уроки отца и войти в любимую игру “Terrible Swamp” — “Ужасная Топь”, где юный травоядный игуанодончик Гвинни должен пробраться к маме-игуанодонихе через топь, на которой за каждым кустом его подстерегают плотоядные звероящеры.
Так она и сделала. Пришлось только помочь матери и Клаудии вымыть посуду, вытащить с ними на кухню раздвижной поминальный стол да втащить из супружеской спальни свою и Витькину кровати: они всегда стояли в большой комнате, служившей всей семье столовой, детям — спальней, а покойнику — кабинетом. На отцовский письменный стол Симка и взгромоздила компьютер с принтером, и, едва мать ушла к себе, а Витька уснул без задних ног, погрузилась в мнимый, но как живой, мир динозавров и динозавриков.
Глубокой ночью Витьку, тряся за плечо, разбудила мать. Аня не спала сегодня ни минуты. Именно сейчас, на четвертую ночь, снова не ощутив рядом горячего и плотного тела мужа, она словно очнулась и вдруг отчетливо поняла — больше его тут никогда и не будет. Умер. Исчез. Одна.
— Пойдем, Витька, — чуть слышно шепнула она, боясь разбудить заснувшую за компьютером Симку.
— Куда, мама? — изумленно прошептал он.
— К отцу. Он там один, ночью, на Погострове-то, как можно?
— Ты что, мама? Ему же все равно теперь.
— А мне вот не все равно. К нему хочу. Ты же все там наизусть знаешь, и в темноте место сыщешь. Веди.
Пришлось подчиниться. Витька оделся и повел мать по Центральной к Гусевицам, а оттуда — своей заветной тропкой через пустошь к Погострову. Шли почти в полной темноте, спотыкливо и долго. Луна пряталась в тучах — может, завтра, наконец, дождь. Посветлело лишь у самого кладбища — до него доползал свет с аэродрома. Но и при свете Витька не сразу нашел между однообразными стелами свежий отцовский холмик с цветами, мокрыми от росы и сока обломанных стеблей.
— Вот он.
— Он?! — вдруг по-сумасшедшему вскрикнула мать. — Какой это он?! Глина это да цветы!
Она рухнула на эти самые цветы и завыла — слава Богу, никого кругом не было, не светилось даже окошечко Октавиевны.
— Ты? Ты это?! Только всего и есть?! А кто ж меня бить теперь будет? Кто — любить?! Боречка! Пропойца мой желанный! Встань! Пей, бей, гуляй, подонок, только встань! Хоть часы мои на тридцатилетие от библиотеки пропей, всего у нас на пропой и осталось, только с нами будь, изверг! На кого нас оставил, тиран, алкаш ненаглядный? Где твое тело белое, сивушная ты харя? Душа где твоя, вонючка перегарная? На кого покинул? На воскову свечу, на гробову доску, сволочь? К кому приклонюсь? К камню твоему цементному, так и то разве весной, как поставлю! С детьми куда, козел, прислонюсь? У чужих людей к дверному косяку, садюга? Ой, пропащая моя головушка, на кого ж ты осталася?! Ой, забери и меня, Господи, и сироток прибери, чем маять нас одних на мои-то четыреста тыщ без него, забулдыжного!