Крысиная охота
Шрифт:
Он видел только омут, ничего другого не замечал. Думать о себе не хотелось, и во что его превратили, он пока не догадывался. Видимо, напрасно. Что-то надоумило Никиту оторвать голову от шконки. Боль швырнула обратно, в голове разразилась канонада, он начал задыхаться. С силой сжал зубы. Нет, эти твари не дождутся, он не потеряет интереса к жизни. Теперь он будет мстить, как никогда не мстил!
Он со скрипом поднимался, будто возрождался из тлена. Каждое движение давалось с боем. Скрипели суставы, ныли мышцы. В бедрах разбойничала судорога — их испинали так, что там места живого не осталось. Он принял
Он был обязан прийти в себя, он должен снова научиться двигаться! Раны на Никите заживают, как на собаке, в организме — неисчерпаемые резервы. Первые несколько минут от начала разминки он был на грани коллапса. Голова кружилась, Никита хватался за стены. Но пересиливал немощь, разминал скрученные мышцы, приводил в порядок голову. Дыхание восстановилось, он был уже не тем беспомощным растением, что очнулось двадцать минут назад. Немного передохнул, и снова в путь. Он должен отринуть внешние факторы, сконцентрироваться на самовнушении. Йога, аутотренинг — не пустые звуки, если человек хочет быстро восстановиться и занять свое место в жизни…
Вернулось зрение, он отметил, что в камере нет подсматривающих устройств. За дверью послышались шаркающие шаги, и когда к глазку припало недремлющее око, арестант уже лежал на кровати и бессмысленно таращился в потолок.
— Эй, подъем, блин! — проговорил кто-то, приоткрыв оконце в двери.
Он поднимался так, чтобы надзиратель ничего не заподозрил. Стонал от боли, хромал, хватался за стены. А тот терпеливо ждал, даже усмехнулся, когда у заключенного переплелись ноги, и он едва не треснулся носом о дверь.
— Кругом! — скомандовал надзиратель, и Никита принялся со скрипом поворачиваться.
— Руки сюда! — Ион, присев и выгнув спину, просунул сжатые конечности в оконце. Тюремщик не церемонился, схватил их за запястья и потащил к себе в коридор, не обращая внимания на стоны и протесты. На запястьях сомкнулись наручники.
— Четыре шага вперед! — И Никита на подгибающихся ногах, с вывернутыми за спиной руками, побрел к своей шконке.
— На месте! — заскрежетали острожные запоры, со скрипом отворилась дверь. — На выход, касатик! Да без глупостей!
Генерал Олейник сидел в комнате для допросов, за видавшим виды массивным столом, и неприязненно разглядывал цветастые пугалки на сигаретной пачке. Двое дюжих контролеров втолкнули арестанта с поникшей головой — он висел между ними и почти не мог переставлять ноги.
— Разрешите, господин генерал-майор?
— Разрешаю…
Арестанта взгромоздили на прикрученный к полу табурет. Он обвис, словно под рваниной не было ничего, качался, но пока не падал. Созерцал пространство между коленями. Избили его, конечно, с усердием. Не человек, а несчастье. Руки оставались скованными за спиной, отчего он казался каким-то вывернутым. «А побуду-ка я добрым полицейским», — подумал Григорий Алексеевич.
— Оставьте его здесь и можете идти, — распорядился он. — Ждите за дверью.
— Вы уверены, товарищ генерал-майор? — растерялся один из контролеров, на глазок оценивая расстояние от арестанта до стола (порядка трех метров). — А может быть, лучше…
— Ой, идите уж, — отмахнулся генерал. — Боитесь, что я его побью?
— Простите, товарищ генерал-майор… — контролер стушевался, и оба покинули помещение.
Закрылась тяжелая огнеупорная дверь. Себя не уважать — бояться такого доходягу. Григорий Алексеевич расслабился. Слева под рукой кнопка для вызова охраны, справа — выдвинутый ящик с компактным «Браунингом». Царила тишина, генерал с растущим интересом разглядывал «мстителя» — он просто пожирал его глазами. В изможденном существе не было ничего угрожающего. В тюремную одежду его пока не переодели — весь рваный, в грязи, в кровоподтеках. Такое ощущение, что он клонился набок и в любую секунду мог упасть.
— Здоровье пошатнулось, Никита Владимирович? — пошутил генерал. — Куда-то клонится? Деформирована аура и блокированы чакры? — блеснул он нехарактерными для мента словечками.
Арестант молчал. Голова его была опущена, взгляд отсутствовал. «Сидит и ждет, пока придет удача», — подумал генерал.
— Вид у вас, Никита Владимирович, не очень презентабельный, — посочувствовал Григорий Алексеевич. — Такое впечатление, что вы неудачно обошли фуру на встречной полосе, — он дружелюбно улыбнулся. — Нельзя так жить, уважаемый.
— Так и живем, Григорий Алексеевич… — еле вымолвил арестант, поднимая голову и отыскивая глазами сидящего за столом человека в штатском костюме. Олейник невольно потянулся к раскрытому ящику и устыдился своего порыва. Кого испугался? Но взгляд у арестанта был неприятный. Одутловатое лицо ничего не выражало, но глаза смотрели, не моргая, в самое нутро. Так, наверное, смотрит зомби — перед тем, как тебя съесть.
— Не сомневаюсь, что вам про меня известно, — вкрадчиво сказал Григорий Алексеевич. — Рискну предположить, что одна из ваших планируемых акций была направлена против вашего покорного слуги, так ведь?
— Безусловно, Григорий Алексеевич, — согласился Никита. — Без вашей личности наша презентация в Яроволье была бы половинчатой и неинтересной. Вы — худо без добра. Вас в Красную книгу занести надо, господин генерал, в раздел «Последняя сволочь». Скажите честно, Григорий Алексеевич, вы ведь частенько в свободные от служебных рвений минуты задаетесь мыслью: а что нам всем за это будет? Или считаете, что не судимы будете? — и губы арестованного задрожали, поползли в зловещую ухмылку.
— К хм… — выразительно кашлянул генерал. — Вы никогда не задумывались, Никита Владимирович, почему у шутников частенько отсутствуют передние зубы?
— Перестаньте, — пробормотал Никита. — Вам уже не интересно меня бить, что от меня осталось? К тому же вы сегодня — добрый полицейский…
Григорий Алексеевич нахмурился, чтобы не выдать мимолетную растерянность.
— Это первичный допрос? — поинтересовался Никита. — Не много ли чести для меня, Григорий Алексеевич — отвечать на вопросы самого главного областного полицейского? Кончились подручные? Или просто любопытно стало?
«А ведь он с трудом вживается в новую роль, — догадался генерал. — Привык обвинять, привык унижать и снимать свои злодеяния на камеру. Вот и проскакивает». Он засмеялся со всей мобилизованной непринужденностью.