Крысолов. На берегу
Шрифт:
Хоуард молчал.
— Так вот, теперь надо позаботиться об Анне, — сказал Диссен. — Я думаю, ей будет лучше у Руперта, в Америке.
— Ей пять лет? — переспросил Хоуард.
— Пять с половиной.
— Хорошо, я с удовольствием возьму ее, — сказал Хоуард.
Немец смотрел на него в раздумье.
— А скоро вы потом отошлете детей из Англии? Сколько их поедет в Америку? Все?
Хоуард покачал головой.
— Сомневаюсь. Трое из шестерых поедут безусловно, но еще двое — англичане, а у девочки-француженки отец в Лондоне. Может быть, и эти захотят поехать, не знаю. Но трех других я отошлю не позже
Немец кивнул.
— Дольше не тяните. Через полтора месяца мы будем в Лондоне.
Молчание. Потом Диссен сказал:
— Не воображайте, будто я сомневаюсь в исходе войны. Мы покорим Англию, как покорили Францию, вам против нас не устоять. Но еще много лет будет война с вашими доминионами, и, пока она не кончится, Детям будет голодно — что здесь, что в Германии. Маленькой Анне лучше жить в нейтральной стране.
Хоуард кивнул.
— Хорошо. Если вы хотите ее отослать, пускай едет с моими детьми.
Гестаповец впился в него взглядом.
— Не пробуйте меня надуть. Помните, у нас останется мадемуазель Ружерон. Она может вернуться в Шартр и жить с матерью, но пока я не получу от моего брата Руперта телеграмму, что маленькую Анну благополучно доставили ему, мы с этой мадемуазель глаз не спустим.
— Она будет заложницей? — тихо спросил старик.
— Она будет заложницей. — Немец посмотрел вызывающе. — И еще одно. Если вы проболтаетесь, вашей молодой леди не миновать концлагеря. Не вздумайте распускать обо мне всякое вранье, как только доберетесь до Англии. Запомните, это даром не пройдет.
Хоуард поспешно соображал.
— Тут есть и другая сторона, — сказал он. — Если у мадемуазель Ружерон будут неприятности с гестапо и я услышу об этом в Англии, вся история попадет в английские газеты и будет передана по радио на немецком языке с упоминанием вашего имени.
Диссен рассвирепел:
— Вы смеете мне угрожать?
Старик слабо улыбнулся.
— Не стоит говорить об угрозах, — сказал он. — Мы зависим друг от друга, и я хочу с вами условиться. Я возьму вашу девочку, и она благополучно доедет в Уайтфоллс, даже если мне придется отправить ее через океан лайнером. А вы позаботьтесь о мадемуазель Ружерон и смотрите, чтобы с ней не случилось ничего плохого. Такой уговор подходит нам обоим, и мы сможем расстаться друзьями.
Немец долго, пристально смотрел на него.
— So, — сказал он наконец. — Вы ловкач, мистер англичанин. Вы добились всего, чего хотели.
— Так же, как и вы, — сказал старик.
Немец отложил пистолет и взял листок бумаги.
— Какой ваш адрес в Англии? Я пришлю за вами в августе, когда мы будем в Лондоне.
Они обсудили все до мелочей. Четверть часа спустя майор Диссен поднялся из-за стола.
— Ни слова об этом никому, — повторил он. — Завтра вечером вы отсюда уедете.
Хоуард покачал головой.
— Я не скажу ни слова. Но я хочу, чтобы вы поняли одно. Я все равно охотно взял бы вашу девочку. Мне и в голову не приходило отказаться.
— Это хорошо, — сказал гестаповец. — Откажись вы, я пристрелил бы вас на месте. Было бы слишком опасно выпустить вас из этой комнаты живым.
Он сухо поклонился.
— Auf Wiedersehen [111] , — сказал он насмешливо и
Дверь отворилась, и часовой отвел Хоуарда по мирным, освещенным луной улицам в тюрьму.
111
до свидания (нем.)
Николь сидела на своей постели и ждала. Как только дверь закрылась, она подошла к нему.
— Что случилось? Вас там мучили?
Старик потрепал ее по плечу.
— Все в порядке, — сказал он. — Ничего такого со мной не сделали.
— Так что же произошло? Чего от вас хотели?
Хоуард сел на тюфяк, Николь подошла и села напротив. Светила луна, в окно проскользнул длинный серебряный луч; откуда-то слабо доносилось гуденье бомбардировщика.
— Послушайте, Николь, — сказал Хоуард, — я не могу рассказать вам, что произошло. Скажу только одно, а вы постарайтесь сразу это забыть. Все обойдется, Очень скоро мы поедем в Англию — все дети и я тоже. А вас освободят, вы вернетесь в Шартр к вашей маме, и гестапо не станет вас беспокоить. Вот так оно теперь будет.
— Но… — Николь задохнулась. — Я не понимаю. Как это удалось?
— Этого я вам объяснить не могу. Больше я ничего не могу сказать, Николь. Но так будет, и совсем скоро.
— Вы очень устали? Вам нездоровится? Это все правда и вам только нельзя рассказать мне, как все устроилось?
Хоуард кивнул.
— Мы поедем завтра или послезавтра.
Он сказал это так твердо, так убежденно, что Николь наконец поверила.
— Я очень, очень рада, — тихо сказала она.
Они долго молчали. Потом девушка сказала:
— Пока вас не было, я сидела тут в темноте и думала, мсье. — В слабом свете старик видел ее профиль, она смотрела в сторону. — Кем-то станут эти дети, когда вырастут. Ронни… мне кажется, он станет инженером, а Маржан солдатом, а Биллем… может быть, юристом или врачом. Роза, конечно, будет примерной матерью, и Шейла, может быть, тоже… или, пожалуй, она станет деловой женщиной, у вас в Англии таких много. А маленький Пьер… знаете, что я о нем думаю? По-моему, он будет художником или писателем, будет увлекать своими идеями многих и многих людей.
— По-моему, это весьма вероятно, — сказал старик.
— С тех пор как Джон погиб, мсье, я была в отчаянии, — тихо продолжала девушка. — Мне казалось, в мире нет ни капли добра, все на свете стало безумно и шатко и гнусно… бог умер или покинул нас и предоставил весь мир Гитлеру. Даже эти малыши обречены страдать без конца.
Она умолкла. Молчал и Хоуард.
— Но теперь мне кажется, я начинаю понимать, что в жизни есть смысл, — вновь заговорила Николь. — Нам с Джоном не суждено было счастья, кроме той недели. Нам предстояло совершить ошибку. Но теперь, через меня и Джона, спасутся дети, уедут из Европы и вырастут под мирным небом… Может быть, для того мы с Джоном и встретились, — продолжала она чуть слышно. — Может быть, через тридцать лет весь мир будет нуждаться в ком-нибудь из этих малышей… Может быть, Ронни, или Биллем, или маленький Пьер сделает для всех людей что-то очень важное, великое… Но так случится потому, что я встретилась с вашим сыном, мсье, хотела показать ему Париж, и мы полюбили друг друга.