Крысы в городе
Шрифт:
Задув свечу, Рыжов встал в очаге во весь рост. Оперся руками о стенки, оттолкнулся ногами, попытался подтянуться вверх. Не вышло. Прошипев сквозь зубы ругательство, вернулся в помещение. Присел на корточки, стал втаскивать в очаг поленья. Через некоторое время ему удалось соорудить устойчивый пьедестал.
Удовлетворенно хмыкнув, Рыжов повторил попытку пролезть в трубу. Она удалась. Он добрался до самого верха и уперся головой в металлический колпак, прикрывавший дуло трубы от осадков. Колпак крепился к кирпичам на четырех металлических ножках. Они позволяли
Он спустился вниз. Взял с подставки кочергу, взвесил в руке и по уже опробованному пути добрался доверху.
Печник, на счастье Рыжова, оказался халтурщиком. С предельной добросовестностью — красиво и крепко — он выложил камин внутри помещения, но трубу завершал кое-как. Цемент оказался поганым. При первом же нажиме кочерги кирпичи захрустели, сдвигаясь.
Самым трудным оказалось не снять колпак дефлектора, а не загреметь, снимая его.
Справившись с делом, Рыжов осторожно выбрался на крышу. Полной грудью вдохнул свежий воздух. Потом лег на живот и подполз к краю крыши, обращенному к дому. На скамейке возле кустов жасмина сидели двое. Периодически их лица освещали красным светом светляки сигарет. Курили мужчина и женщина. Мужчина домогался ее. Она не сопротивлялась, а лишь игриво отвергала его домогательства, разжигая страсть.
Рыжов перебрался на противоположную сторону крыши. К ней вплотную прислонялась огромная, по меньшей мере полустолетняя ветла. Ее сук — толстый и длинный — нависал над самой крышей.
Проверив его прочность, Рыжов лег на сук пузом, прижался и пополз к стволу. Из кроны, ошалело хлопая крыльями, вырвались две большие птицы. Сердце Рыжова испуганно затрепыхалось. Он замер, выжидая. Птицы улетели, все вокруг снова стихло.
Рыжов спустился на землю и оказался в неглубоком овраге, в который из баньки спускали воду. Поднял голову. Посмотрел на звезды. Ковш Большой Медведицы, прибитый золотым гвоздем к небосклону, клонился к земле. Там был север, там текла река.
Пригнувшись, Рыжов двинулся по оврагу в сторону севера. Под босыми ногами хлюпала вода. Так он дошел до забора.
Здесь овраг перегораживала колючая проволока. Чтобы миновать ее, пришлось лечь.
Рыжов полз по грязи на пузе. Жижа тошнотно пахла гнилью и мылом. Руки тонули в вонючей тине. Он полз и сквозь зубы произносил слова, которых нельзя найти в трех томах академического словаря русского языка. Тем не менее каждое из них приносило странное облегчение. Рыжову казалось, что, ковыряя носом смердящую жижу, на пузе, чтобы этого не заметили преступники, ползет не он, а российское правосудие. Ползет, опасаясь своих противников. Лезет униженно, боясь, что не успеет скрыться от грозящих ему насильников.
Постепенно овраг расширялся. Из-за горизонта взошла луна. Впереди, как спина огромного ящера, чешуйчато заблестела река.
Рыжов прислушался. С той стороны, откуда он ушел, ни голосов, ни шума тревоги не слышалось.
Держась в тени берега, Рыжов быстрым шагом двинулся к реке. Выйдя к берегу, вынул из кармана пакетик с
На той стороне реки светились огоньки. Раздевшись и бросив одежду на песке, Рыжов вошел в воду. Река приняла его ласково, волной омыв лицо.
Он поплыл медленно, стараясь не растратить силы, которых почему-то ощущал в себе не так уж много.
Он плыл так долго, что начало казаться — у реки нет берегов. Огоньки, мерцавшие вдали, нисколько не приближались. Жутковатое ощущение возможной беды спазмом сжало желудок. Стараясь успокоить себя, Рыжов лег на спину. Над ним чернело бескрайнее небо, усыпанное блестками звезд. Издалека донесся глухой гул проходящего поезда. Это неожиданно подбодрило пловца.
Рыжов плыл и плыл, пока ноги не почувствовали мягкое песчаное дно. А огоньки все так же светились где-то далеко-далеко в степи.
Рыжов на подгибающихся от усталости ногах вышел на берег. Ветерок, до того казавшийся ласковым и теплым, стал вдруг колюче-холодным. Мурашки побежали по телу, которое тут же покрылось гусиными пупырями.
Течение снесло Рыжова далеко на восток. Желтоватое сияние города подсвечивало небо далеко в стороне.
Непрерывно растирая грудь руками, Рыжов быстрым шагом пошел по мокрому улежавшемуся песку.
Ему повезло. Минут через десять ходьбы он вышел к дому бакенщика — Тимофея Тимофеевича Лихоноса. Сюда, за пятнадцать километров от города, Рыжов за годы жизни в Придон-ске часто приплывал на моторке порыбачить и побаловаться тройной ухой.
Тимофеевич жил бобылем, сам вел немудреное домашнее и мудреное бакенное хозяйство, отличался добротой и гостеприимством. Домик его, стоявший на пригорке, при свете луны выглядел фрагментом картин Куинджи. Рядом, на мачте створного знака, светился фонарь.
Рыжов, обходя старые лодки, лежавшие кверху дном на берегу, приблизился к темному окну. Постучал в стекло согнутым пальцем. Долгое время на стук никто не отзывался. Наконец створка распахнулась и недовольный голос из глубины комнаты спросил:
— Кого черт принес, язви вас в душу?
— Тимофеевич, это я — Рыжов.
— Иван, что ли? — спросил хозяин недоверчиво. — Чотя лукавый по ночам тут таскает?
— Так уж вышло.
Тимофеевич впустил гостя в темный и теплый дом. Зажег свет.
— Здравствуй, отшельник! — сказал Рыжов. Хозяин оглядел голого гостя с недоверием.
— Ты, что ли, Иван Василич? Без штанов тебя и признать трудно.
— А то кто?
Они обнялись. От старика пахло свежей олифой. Объятия его были крепкие.
— Чего тебя сюда занесло? — спросил Лихонос, отстраняя Рыжова обеими руками, чтобы разглядеть получше. — Вроде и не стареешь…
— Некогда, Тимофеич. Все вот бегаю. То я за кем-то, то кто-то за мной.
— По чужим бабам шастаешь, что ли? Вся морда подпорчена. Ну, молодые! Кто же тебя застукал?
— Не то, Тимофеич, не то. Просто попал в кораблекрушение. Так уж вышло. У тебя телефон работает?
— Через раз, — объяснил Тимофеевич. — День звояять позволяет. День молчит, хоть ты разорвись.