Ксанское ущелье
Шрифт:
Неповоротливый, нескладный Дзыбын еще только сдернул с головы шапку, чтобы поблагодарить хозяина, а уж потом подобрать неожиданный подарок, а на кожу уже опустилась нога Сослана:
— Не слишком ли ты разошелся, Батако?
— А по-твоему, я уже и не хозяин своему добру?
— Дядя Михел, — медленно спросил Сослан. — Чья это кожа?
— Я думал, моя. Он сам отдал мне ее, а теперь отбирает…
— А ты мне заплатил за нее? — скривился Батако.
— Как же я мог заплатить? Мы же договорились: весной неделю на твоем огороде отработаю. А где
— Значит, так! — вспылил Сослан. — Оттого что мой клинок крепче, на старике решил отыграться?
— Ну, что ты, в конце концов? Я погорячился, а он с упреками…
Михел покачал седой головой:
— Эх, Батако, Батако… Я, оказывается, упреками забросал… А как ты хотел? Чтоб я выделанную кожу тебе отдал и еще спасибо сказал, в ножки поклонился? Знаешь, что моего Васо рядом нет… Погоди, придет срок, за все сполна заплатишь…
— Подумаешь, испугал… Что мне твой Васо?
— Да уж если он князю не простил обиды, — гордо выпрямился Михел, и его седая, клинышком, бородка задрожала от гнева, — то уж от тебя-то и дня бы не потерпел!
— Правильно говоришь, отец! Не потерплю! — раздался над нихасом голос Васо.
Друзья шагнули на площадку. Васо впереди, Карум за ним.
Земляки шумно приветствовали:
— Васо! Откуда ты взялся?
— И Карума в абреки берешь?
— Здравствуй, Васо! Здравствуй, дорогой!
Михел счастливыми и тревожными глазами смотрел на сына. Давно ли ушел тот на лесосеку с Нико, а как возмужал!
Осунулся, правда, похудел, но не беззаботный юноша перед ним, воин.
Завистливо косился на крест патронташей на груди товарища, на винтовку за его плечами Сослан. Он обнял Васо, начисто забыв о Батако, о ссоре, шутливо тузил Карума:
— Почему не сказал? Убью-у! У-у-у!
— Да не знал я ничего!
— Рассказывай!
— Говорю, не знал!
Даже Цыцыл и тот радовался появлению Васо:
— Смотри, какой джигит стал! Скажи, Дзыбын, а?
— Женить его надо, чтоб по горам не носился! Женить — и все дела!
Один Батако сплевывал на землю:
— Явился! Теперь держись, аул. Разорят ни за что ни про что.
Васо поднял руку, и шум голосов над нихасом стих.
— Вот ты, Батако, говоришь, — раздельно и твердо сказал он, — что я навлек на аул беду! А при чем тут аул, если я один «обидел» князя? Один! Почему же он, чтоб со мной с одним справиться, ораву стражников тащит? Почему он меня может обидеть, а я его нет? Молчишь? Да знаешь ли ты, толстосум, что такое ненависть? А я знаю. И они знают, — кивнул Васо в сторону бедняков, не смевших по извечной привычке поднять головы от земли. — Даже обыкновенный камень не выдержал бы таких унижений и страданий, какие терпим мы от князя, что так мил твоему сердцу! Вы посмотрите, люди, на его работников! Что ж ты, Батако, если ты такой справедливый и добрый, не поделишься с ними отцовским наследством? Ведь у них когодзи, как лягушки, квакают, а на штанах не поймешь, чего больше, сукна или заплат.
Нихас одобрительно загудел, закашлял. Батако растерянно подвинулся к своим работникам. Встал между ними, пытаясь картинно, обеими руками, опереться на саблю. Он ставил ее на серый валун, но гладкие ножны никак не могли найти выбоинки и соскальзывали. Впрочем, Батако в душе был рад этому обстоятельству: оно помогало ему унять разгулявшиеся нервы.
А Васо, загораясь от своих слов, от возможности высказать все, о чем думал долгие дни и ночи в горах, продолжал:
— Земляки! Мне перед вами скрывать нечего. Как перед богом, признаюсь вам: у меня и в мыслях не было стать абреком! Отцу помочь по хозяйству да заиметь коня — все мечты. Князь Амилахвари разбудил меня ото сна. Спасибо ему за это! А товарищи мне окончательно глаза открыли. Не может быть мира там, где рядом бедные и богатые. Имущие обязательно будут душить подвластных! И я выбрал борьбу.
Старик Дауд, шепелявя беззубым ртом, крикнул:
— Прафильно, Фасо! Прафильно, шынок! Пои их, бохатееф, горчишными фодами! Пушть захлебнутша нашей крофью!
Кто-то скептически протянул:
— Они тебе подавятся! Дожцдайся!
— Вешать их, как бешеных собак, надо! Вешать! — вставил стоявший рядом с Васо Карум.
— Правильно! — рявкнул Сослан.
И тут до нихаса донеслись выстрелы. Один, другой…
— На помощь! Люди-и! — послышался приглушенный женский крик.
Хватаясь за кинжалы, мужчины бросились с нихаса на полный тревоги голос. Васо, Карум, Сослан, меряя дорогу огромными прыжками, неслись впереди… А случилось вот что.
Не успел Васо отойти от сакли и десятка шагов, как напротив нее на сук старого дуба, склонившего над двором Хубаевых вершину, уселась ворона. И минуты не просидев спокойно, она всполошенно захлопала крыльями и закаркала.
У Мелы от горького предчувствия подкосились ноги.
— И как ты до сих пор в зубы лисе не попала, скаженная? Неужели богаче нас никого не нашла? Будь ты проклята, прости меня, господи!
Ахсар принял слова матери как команду к действиям. Он схватил лук, во двор — и старательно прицелился, неказист на вид его лук, но тетива туга и стрела остра. Вж-ж-ик! Словно подавившись своим карканьем, теряя перья, ворона свалилась.
«Эх, не видит Васо, как я с одной стрелы сбил эту крикунью! — пожалел Ахсар — Если бы видел, может, и дал бы из своего ружья пальнуть! Хоть разок!»
Меткий выстрел Ахсара мать встретила руганью:
— Только дохлятины нам и не хватало! Сейчас же выбрось ее куда-нибудь!
Ахсар взял окровавленный трофей за крыло и, подойдя к плетню, раскрутил над головой.
— Ну что ты делаешь, озорник? — крикнула ему мать, направляясь в саклю. — Видно, придется рассказать отцу о твоих проделках…
Ахсар постоял-постоял, а потом вновь раскрутил ворону над головой и швырнул в овраг.
— О, проклятье! — послышался оттуда злой крик, и, брезгливо стряхивая с мундира воронью кровь, из оврага поднялся пристав Кумсишвили. За ним встали трое жандармов.