Ксанское ущелье
Шрифт:
Зло посверкивая глазами из-под густых, сросшихся на переносице бровей, Курман освободил центр круга.
В круг вступил вороной Габилы. Джигит вдруг схватился за грудь, изображая раненого. Он склонился к густой гриве своего коня, что-то сказал требовательно и ласково, и тот послушно, будто давно ждал этих слов, мягко опустился на колени. Габила сошел на землю и лег рядом с конем. Он подмигнул молодежи веселым, озорным глазом и, изображая раненого, тяжело перевалился в седло. Вороной продолжал спокойно полулежать. Но стоило Габиле что-то шепнуть верному другу, как жеребец стал осторожно подниматься, стараясь не уронить седока.
Возгласы восхищения огласили
Курман хлестнул серого плеткой, покидая состязания.
А к Габиле уже спешил от стола стариков посыльный:
— Габила! Тебя Беса зовет к своему столу! Беса тебя зовет!
Беса — старейшина хачировского рода. Годы пригнули его к земле, выбелили бороду, серыми и кустистыми сделали брови. Пучками торчат жесткие седые волосы из ушей старика. Глубокие морщины избороздили лицо, шею, но силы еще не оставили его, подвижен и бодр Беса, не то что его погодки. Надежно держат старейшину на земле кривоватые, крепкие ноги, и кизиловая длинная палка ему больше жезлом служит, чем посохом.
— Ни к чему мне пока посох, — приговаривает иной раз Беса. — Но разве я могу обидеть других стариков? Коли они моложе меня, да без палки не могут обойтись, то мне сам бог велел ее таскать. Все будет чем при нужде стукнуть по спине непочтительного или нерадивого.
По сердцу старому удаль Габилы.
Встал седобородый навстречу уважительно склонившему голову джигиту, протянул ему наполненный аракой рог.
— Счастья тебе, сынок! Трать свою силу и ловкость на благо. Хорошие растут в ауле джигиты, но рядом с тобой все они желторотые птенцы. Молю бога, чтобы и у них, как у тебя, были сильные руки, верный глаз и твердое сердце. Дай бог, чтобы, когда придет час, были и у них такие же крылья, как у твоего коня! Дай бог, чтобы рука их не дрогнула в схватке с врагом, который ищет случая заслонить тебе дорогу! Аминь!
— Аминь! — эхом подхватили старики, сидевшие за столом.
Габила принял рог:
— Пусть всегда царит радость и покой в вашей душе, почтенные! Пусть всегда, когда вы решаете дела аула, вам сопутствует единодушие!
«Что он говорит? Что он говорит? — было написано на скуластом лице Курмана. — Как он смеет поучать стариков? И те тоже хороши. Совсем разомлели от выпитого. Не чувствуют, что ли, обиды? Видно, правду говорят: нет пророка в своем отечестве. Я живу среди них, изо дня в день служу им, из сил выбиваюсь, но когда они меня так слушали? Когда они мне смотрели в рот, будто безусые юнцы? А этот абрек годами бродяжничает по ущельям, а явится в праздник, и пожалуйста — ему все почести!»
Воображение рисовало Курману расправу над соперником. Стоило донести куда следует, что абрек приехал на праздник, и кто бы помешал сейчас ему купаться в славе первого джигита? Кто?
— Досточтимый Беса! — возвысил голос Габила, и тотчас шелест голосов и за столом старейшин, и в толпе послушно стих. — Дорогие односельчане! С некоторых пор не бью я мотыгой нашу горькую землю, чтобы добыть кусок хлеба. Я бы с радостью проливал пот над своим наделом, таскал бы землю в подоле черкески, чтоб заменить ту, что смыли дожди, унесли ветры, если бы на нас с малых лет не надевали ярмо, как на скотину! Что осталось нам в наследство от наших славных обычаев? Уже на праздник нашего святого собираем мы со всего аула еду, как нищие! А этот рог? Старейшины подносили его герою, с победой вернувшемуся из похода, а не абреку.
Чем я отличился, чтобы пить из этого рога? Что я успел сделать для своего народа? Ничего! Я лишь выколачиваю душу из тех, кто забыл, что такое человеческая совесть!
Приставив к уху сложенную ковшичком ладонь, старый Беса слушал Габилу стоя и едва ли не после каждой фразы поощрительно кивал головой.
Кто знает, может, старику вспомнились те горькие и счастливые минуты, когда он, как этот молодец Габила, на таком же празднике в ауле Хынцаг встретил свою длиннокосую Зараду? Может, обожгла его давняя обида? Родители девушки показали ему на порог. Так и не видеть бы ему своего счастья, если бы не Зарада. Ухитрилась девушка тайком от всех передать приглянувшемуся юноше записку. Всего-то и было на клочке бумаги: «До чего же ты бесчувственный, Беса! Хоть бы заехал когда-нибудь». Понял Беса: ждет его девушка. И стоило Зараде выбраться из дому в аул Ахсарджйн, как он прискакал туда и непроглядной ночью умчал ее сначала в лес, а потом еще дальше от глаз и гнева родителей — в Тифлис.
Габила между тем продолжал:
— Пришла пора, односельчане, не давать отдыха ни руке, ни сабле! Не время ружьям висеть по стенам от охоты до охоты. Наши северные соседи, русские бедняки, жгут помещичьи усадьбы, сбрасывают с плеч ненавистные путы, рвут невольничьи цепи. К самому царю подбираются! А мы? А мы все еще поодиночке воюем со своими князьями-кровопийцами. Одиночка — как лист на ветру. Дунул хорошенько — и нет его. Бросают нас князья, как метелку к порогу, чтобы сапоги вытереть. А мы терпим, терпим…
— Что делать, сынок? — вздохнул один подслеповатый старик. — Нас ведь теперь в седло не посадишь. Куда мы от дома?
— Россия велика, там есть куда скрыться, если что, — усмехнулся приземистый джигит, стоявший рядом с Курманом; не давала тому покоя слава Габилы, опять вернулся на праздник.
Молодежь засмеялась:
— У нас у самих есть где спрятаться.
— Днем с огнем не сыщешь!
— Чего-чего, а пещер да волчьих ям хватает!
Старики подняли косматые брови, а Беса строго глянул туда, откуда донесся смешок и выкрики.
Все опять смолкли.
— Говори, говори, Габила! Что ты еще хотел сказать, сынок?
А вожак абреков рад был выкрикам. Значит, не впустую пошли его слова! Только что же сдерживает односельчан? За два года, как ушел он в горы, из других селений десятки людей прибились к отряду — и молодые, безусые, и пожилые, опытные воины. А из родного селения — никого. Один юный Илас да Ольга с ним.
— Говорите, Россия велика! — воскликнул он жарко. — Да, велика! Только, скажу я вам, там и солдат в городах и селеньях стоит побольше. А вы-то давно их в последний раз видели? Давно. То-то. У нас и своих кровопийц, без русских помещиков, достаточно. А солдат, он что? Он такой же подневольный, как и мы. Да и откуда он в солдаты попал? Из того же бедного села. От сохи пошел. И если с ним, с солдатом, поговорить, за что мы биться собираемся и против кого, неужели не поймет он нас? В России-то, слышали, землю крестьянам раздают. И без всякого выкупа, без денег! А много ли смогу я один, с горсткой своих людей?
— Спасибо тебе, Габила! — искренне сказал Беса. — Разве мы не знаем, что, боясь твоей мести, нас не трогают? Знаем, сынок. Будем думать над твоими словами. Будем думать, как тебе помочь.
— Спасибо, почтенные, — склонил голову перед стариками Габила.
Он пригубил глоток-другой араки из рога и протянул его выросшим как из-под земли двум своим спутникам. Видавшие виды черкески, запыленные сапоги, револьверы за поясами. Осунувшиеся лица, усталость в глазах. Видно, немалый путь проделали джигиты, чтобы попасть на этот праздник. Только усталость не помешает им защитить Габилу грудью.