Ксаврас Выжрын
Шрифт:
Выжрын вытащил пистолет и выстрелил в дерево, на полпальца от виска Смита.
– Ну все, - сплюнул он.
– Съебывайся. Чтоб тебя здесь не было.
Айен глядел на пистолет в красной от ожогов руке полковника.
– И куда?
– уже спокойным голосом спросил он.
– Мы же находимся в постоянном окружении. Я бы и дня не выжил.
– А когда оказия была, когда я специально ради тебя послал за этим дубоголовым Пьером, что ты ему сказал? Это был твой собственный выбор; ведь я же советовал тебе уйти, разве не так? Так что теперь не стони.
Он спрятал пистолет.
Айен снял шлем.
– Ладно, уже ничего говорить не стану.
– Не выдержишь, - фыркнул Выжрын.
(((
– А разве с твоей точки зрения это не измена?
– А?
– Ход Чернышевского. Ведь для множества людей символом этой борьбы за независимость являешься ты, а не он. И что он творит? Бросает тебя в самый неподходящий момент.
– Неужто ты забыл о всех тех политологических анализах, согласно которым, Чернышевский был никем иным, как только куклой, выставленной мной перед ваши камеры?
– Погоди, не морочь мне мозги. Я пытаюсь понять мотивы его поведения.
– Прежде всего подумай, каково главное задание Чернышевского в качестве президента высмеиваемой всеми и не существующей Польши. Он не командует войсками, не ведет за собой людей с флагами, не выступает с влодом на плече на фоне танков. У него совершенно другая функция: с помощью средств массовой информации он представляет поляков как народ. Правда, он слишком близко к сердцу принял это задание. И в этом плане мои действия противоречат его целям, ибо, хоть сам я работаю исключительно на свой имидж, но при этом все время остаюсь поляком. А вот что с этого всего имеет Владимир? Ему важно то, чтобы непрерывно и максимально доходчивей указывать всем на наше моральное превосходство над русскими, которое, впрочем, мировое общественное мнение уже и так нам подсознательно признало, если только можно говорить о чем-то таком, как подсознание мирового общественного мнения, но ведь ты же понимаешь, что я имею в виду, правда? Ибо, с чего это вдруг весь этот неожиданный протест и открещивание Чернышевского от меня? Когда русские бомбардируют деревни и города, убивают тысячи невинных, поднимают на воздух ясли и больницы, расстреливают стариков и детей, похищают и насилуют женщин, через час после подписания нарушают свои же договоры - то это уже никакая не сенсация, этого даже в новостях уже не показывают, потому что слишком низкая смотрибельность, это уже никого не удивляет, это уже вполне естественно. Спросишь у человека, а он только пожмет плечами: ну и что, русские как русские, а что еще они могут делать? От них ожидают именно такого поведения. Но вот как только Выжрын убьет генерала этой их кровожадной орды, пускай только сам начнет угрожать перебить гражданское население неприятеля, все тут же начинают вопить дурным голосом и хвататься за головы, все в шоке, все дезориентированы, ну как же это, что же это такое происходит, как же так можно... ведь он же поляк! Не русский. Понимаешь, Айен? Моральную победу мы одержали уже давно, вот только что нам от нее, мораль не является политической категорией, русские нас вырезают точно так же, как вырезали и раньше, мы же, не останавливаясь, вот уже двести лет не делаем ничего, как только одерживаем моральные победы; вот так поодерживаем их еще лет сто, и польский язык можно будет записывать в мертвые языки. Лично мне плевать на моральное превосходство! Пускай теперь, ради интереса, морально победят русские. Думаешь, я боюсь общественного мнения? Бога ради, в их глазах я могу быть и вторым Сталиным, Аттилой польского народа; пожалуйста, пускай пугают моим именем детей, пускай меня проклинают - я все это переживу. Пускай после смерти меня сошлют в ад истории - там, по крайней мере, я встречу интересных людей. Потому что нет во мне любви к бледнолицым мученикам с глазами серн.
– Значит так. Будешь строить на кладбище.
– Крепки стены, вознесенные из камней, связанных раствором на человеческой крови.
– А помнишь, как я тогда спрашивал тебя про Фауста?
– Но разве может быть выше цена за одну душу?
– Социогенетическая память народа; ты сам это говорил. В детстве, должно быть, тебе круглые сутки читали этих ваших свихнувшихся на религиозной почве пророков. Черт подери, никак не дождусь, когда уже ты начнешь грозить кулаком Господу Богу.
– А что, был бы хороший ракурс.
– Слишком легко ты отдаешь русским это, якобы, моральное превосходство; вот только, в какой степени оно отражается на тех гранатах, которые по твоему приказу бросали в детские садики?
– Кто тебе такое сказал? Володыевский?
– Нет.
– Володыевский, Володыевский. Ну, и чего ты ожидаешь? Замешательства? Я поступил правильно; благодаря этим гранатам и фильму Варды Великобритания придержала кредит для Крепкина, и вся Красная Армия полторы недели стояла с пустыми баками, потому что Сын Магомета перекрыл им трубопроводы. А вот теперь вытащи-ка калькулятор да посчитай, сколько людских жизней я спас.
– Но ведь в этом ты никак не мог быть уверен!
– А я был.
– Ну да, Еврей... Где-то по пути ты просто утратил способность различать добро и зло.
– Хе, хе, хе.
– Ну, и чего ржешь?
– Ты мог бы быть моим сыном.
– И что с того? Я видел восьмидесятилетних глупцов, восьмидесятилетних преступников, брал у них интервью; возраст ничего еще не гарантирует кроме цинизма и утраты силы мышц.
– Ты прилетел сюда прямиком из этого своего Нью-Йорка... Что ты в жизни видал, какой вынес опыт? Наверняка тебе пришлось подпирать память телевидением. Что ты вообще можешь мне сказать про добро и зло, чему можешь научить? Что ты сделал в своей жизни самое гадкое? А самое хорошее? Твои грехи, твои удовлетворения слишком малы, слишком.
– ...
– Извини. Я не хотел тебя обижать. Слышишь? Извини.
– Ладно, забудь. Все равно же знаю, что звучит без откровенности. Только я не обижаюсь. Впрочем, давай обо мне не будем. Уж лучше я вернусь к твоей проповеди. Неужели ты не понимаешь, что именно таким образом и рождается любой терроризм? Именно, именно так! Насилие и историческая безнаказанность подобного насилия вызывают у более слабого столь сильное возмущение, что он уже ни на что не смотрит и хватается за те же самые средства. Но, поскольку он слабее, поскольку у него ограниченное поле действия, более скромные возможности - он должен бить несравнимо сильнее и решительней. На таком этапе это почти всегда уже является оппозицией: государство и гражданские террористы, вплавленные в общество. Самой легкой целью им представляются учреждения этого государства. Но, чем глубже они вступают в доктринальную войну с ними, тем более в глазах всего общества они становятся силой негативной, разрушительной, за которой стоит уже только анархия, хаос, энтропия. Прогрессирующее отождествление общества с государством выталкивает террористов за рамки этого первого. И на этом уже этапе врагом становится само общество. Теперь уже самой легкой целью становится гражданское население. Отсюда и все эти бомбы в автобусах и самолетах, боевые газы в универмагах, кинотеатрах и метро. Спасения уже нет. Это уже самозаводящаяся спираль зла. Все ниже, ниже и ниже. В тот самый твой ад, где наверняка не встретишь бледнолицых мучеников; я же вижу этот огонь в твоих глазах, Ксаврас, вижу. Это сатанинское искушение.
– Думаешь, я этого алгоритма не знаю? Тем не менее, ты не досмотрел нескольких достаточно очевидных его ответвлений. Так вот, не может быть и речи об отторжении террористов, раз уж ты зациклился на такой терминологии, когда основой конфликта является национальный спор. Тогда поддержка общества очень значительна.
– Но ведь и она далека от стопроцентной. К тому же, с течением времени она все уменьшается. Сила привычки огромна. Инерция будничной жизни способна подавить даже самые возвышенные порывы.
– Где ты такое вычитал?
– А что, разве я не прав?
– Прав, прав. Тогда тем более ты должен понять значение фактора времени. Мы не можем ожидать следующего поколения.
– Так что с того, сейчас или в следующем веке... все равно вы все террористы.
– Правильно. Потому что проигрываем. Видишь ли, в своем алгоритме ты не заметил еще и альтернативное его завершение. Ведь если мы выиграем, если выиграем, то окажемся несгибаемыми борцами за свободу и независимость, солдатами-патриотами, примером для харцеров, героями извечной войны за принадлежность Польше тех или иных земель. А преступниками станут уже наши враги. Слово "терроризм" будет включено в богатый пропагандистский арсенал угнетателя, а у нас на многие годы сделается просто нецензурным. В школьных учебниках поляки с подобными как у тебя взглядами будут определяться как люди с неустойчивым мировоззрением; в кинофильмах их будут играть рахитичные очкарики, прячущиеся под стол при первом же выстреле, в то время как мускулистые выжрыновцы лишь снимут автоматы с предохранителя. И это и есть мое небо, Айен. Это мой рай.
– Но ведь триумфы современного терроризма можно пересчитать на пальцах одной руки. И победа АОП видится мне не слишком вероятной.
– Потому что она и на самом деле мало правдоподобна. Но и не невозможна! А раз так, раз существует такая цепь событий, которая к подобной победе ведет, то я, я один обладаю знаниями и силой, чтобы направить реальность на нужные рельсы.
– У тебя нет никого получше, так что, видимо, мне придется встать у тебя за спиной и повторять: ты не Бог, ты не Бог, ты не Бог.